Бабка молча смотрела на цыганку, моргала подслеповатыми глазами, а слезы, не переставая, текли и текли…
– Могу помочь беде вашей, люди добрые… – цыганка повернулась к парням. – Да только дорого вам это обойдется, – закончила она тоном базарной торговки.
– Сколько? – еще сильнее насупив брови, угрюмо спросил старший.
– Сто рублей – всего ничего за такую работу…
Братья повесили головы. Старший громко – как ножом по стеклу – скрипнул зубами. Таких денег не было не только в их крепком хозяйстве, да и, наверно, во всей деревне.
– Не горюйте, милые, – цыганка вновь подала голос, косясь на старшего. – Доброе дело, так и быть, сделаю, даже себе в убыток. Отдадите коня, повозку, шубу новую, сапоги – глядишь, и сочтемся.
Повздыхали братья, почесали затылки… Но чешись – не чешись, мать-то спасать надо… Ударили по рукам.
Цыганка чего-то пошептала, подожгла клок сухой травы, извлеченный из вороха цветастых юбок, бросила его в чашку с водой, напоила тем пойлом Гришачиху и повернулась к братьям:
– Всё, соколики. Будет ваша матушка здоровее и веселее прежнего…
– А не брешешь? – Старший приподнялся со скамьи. – Что-то больно быстро ты лечишь, голубушка.
– А ты сам посмотри, милок, – цыганка засуетилась, явно опасаясь плечистого молодца. – Бабушка-то уже и не плачет…
Гришачиха, действительно, перестала плакать, и потухшие глаза потихоньку приобретали осмысленное выражение.
– Ничего, у нас пока поживешь, – произнес старший тоном, не допускающим возражений. – Встанет мать – все получишь сполна.
– Да как же так, родимый? Ведь уговор был… – запричитала гостья.
– Как сказал, так и будет, – старший поднялся и оправил рубаху. – А покуда вечерять будем.
Цыганка смирилась, поняв, что деваться некуда. Однако через два дня, когда Гришачиха действительно встала на ноги, вся деревня вышла провожать цыганку. Та ехала в честно заработанной повозке, сверкая зелеными, кого-то мучительно напоминающими глазищами и своей восхитительной улыбкой.
Проводив гостью до околицы, старший брат попридержал теперь уже чужого коня.
– Ты это… не серчай, ежели чего не так… Спасибо тебе за мать.
– Да ладно, – усмехнулась цыганка, – с Божьей помощью справилась.
– Ты скажи… – парень замялся, – кто мог это… ну… мать-то спортить…
– То сам думай, – цыганка тронула вожжи. – Говорят, есть у вас колдуны…
Повозка запылила по дороге, а парень сжимал белые от напряжения кулаки, глядя ей вслед, и повторял:
– Есть колдуны… есть…
* * *
Николай зашёл в избу, поставил в угол топор, зачерпнул ковшом из кадки воды, собираясь попить с устатку после колки дров, да так и замер, не донеся ковша до рта.
Дед Евсей сидел за столом и запросто, будто щи ложкой хлебал, разбирал на части массивный чёрный немецкий «вальтер». Уже собранный и снаряженный патронами наган лежал рядом. Здесь же на столе поблескивали ребристыми боками несколько «лимонок».
– Ты чего это задумал, дед? Война-то, почитай, лет двадцать как кончилась, – захлопал глазами Николай, ничего не понимая.
– Для кого кончилась, а для кого как бы не началась.
Евсей Минаич закончил разбирать пистолет, где-то протер, где-то смазал и начал собирать обратно.
– Про Гришачиху слыхал?
Николай кивнул.
– Так вот, цыганка, что её вылечила, опосля на вас показала, будто вы на бабку порчу напустили. Деревня гудит, кое-кто уже и колья готовит. Ктой-то Таньку вспомянул, так народ вообще озверел. Небось скоро гости пожалуют.
