И вот однажды, когда Иван уже начал после отбоя проваливаться в свой – и только свой мир снов, так похожих на другую реальность, в его койку врезался каблук лейтенантова сапога:
– Ты сегодня мыл туалет?
«Как будто не знает, гад, сам же в третий раз в наряд поставил…» – подумал Иван, вырываясь из мягких объятий сна, а вслух пробормотал:
– Так точно…
Перед его носом возник платок, измазанный полосами блеклых серых разводов.
– Вставай и перемывай. А после – ещё два наряда вне очереди.
Накопившаяся злоба поднялась от солнечного сплетения и выплеснулась наружу свистящим шепотом…
– Да пошёл ты на хер, лейтенант…
Калашников, казалось, на секунду задумался. Платок мерно закачался перед носом Ивана, словно метроном, отсчитывающий секунды перед взрывом. Потом тихий голос произнес:
– Встать, товарищ солдат…
Иван, трясясь от ярости, подчинился.
– Одевайтесь.
Иван стал медленно одеваться, ожидая начала привычной экзекуции: «Отставить, отбой, сорок секунд подъем…»
Лейтенант молча стоял, смотрел и ждал, заложив руки за спину и перекатываясь с каблуков на носки.
– За мной, товарищ солдат.
Калашников повернулся и направился к двери.
«На губу[1]… Ну и хрен с ним, отсижу, хоть не видеть несколько дней этой рожи», – думал Иван, выходя из казармы вслед за лейтенантом.
Лейтенант шёл впереди, не оглядываясь. Они зашли за угол. Иван зло дышал сквозь зубы в камуфлированную офицерскую спину.
«Ведь не спится паскуде, носит его по полку, сволоту такую. Ни себе ни людям спать не даёт…»
Тягостные размышления прервала страшная боль в солнечном сплетении. Иван схватился за живот и упал на колени. Новый удар по затылку швырнул его лицом в землю. Он задергался как червь, извиваясь на асфальте и пытаясь протолкнуть в легкие глоток воздуха. Безуспешно. Иван понял, что сейчас тут же и сдохнет, рядом с раздавленным «бычком» дешевой «Примы» у лица.
Но сдохнуть ему не дали.
Его как котенка схватили за ворот застиранной хэбэшки и чем-то тяжело хрястнули по спине. Легкие судорожно сократились, он с хрипом втянул в себя воздух и тут же снова упал на асфальт, захлебываясь слюной и желчью.
Когда туман в голове рассеялся, Иван увидел у своей щеки носок начищенного офицерского сапога.
– Вставайте, товарищ солдат, – раздался над головой насмешливый голос. – Лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Сумел послать на хер офицера – сумей ответить…
Иван поднялся на трясущихся от слабости ногах. Лицо лейтенанта уродливым, расплывчатым пятном маячило впереди… Дурнота тяжелыми волнами ворочалась в мозгу, выворачивала наизнанку желудок. Все плыло перед глазами… Вдруг на какую-то долю секунды Иван увидел, как над офицером нависла громадная, прозрачная тень…
– Собака ты бешеная, Калашников. И сдохнешь как собака…
Новая волна боли скрючила Ивана. Теперь лейтенант бил его расчетливо, не позволяя потерять сознание, ладонями по болевым точкам, так как грамотный удар ладонью в нервный узел не оставляет синяков, но при этом превращает человека в орущий ком немыслимой боли.
Через несколько минут избиение, наконец, прекратилось, но тело Ивана продолжало самопроизвольно сокращаться, суча сапогами по асфальту, как будто невидимый двойник лейтенанта все еще продолжал экзекуцию.
– Может, я и сдохну как собака. Но вы, товарищ солдат, сдохнете раньше…
Калашников, морщась, стирал платком кровь с сапога. Его подчеркнутая вежливость, столь резко отличающаяся от привычного офицерского мата, действовала на солдат гипнотически, как шипение удава на мартышек. Но только не в этом случае.
