Егор ехал в кузове грузовика, везущего гроб, вместе с плачущей родней. Он не плакал. Не было ни слез, ни мыслей, только одна фраза по кругу повторялась в голове: «Вот и все. Мамы больше нет».
На кладбище он наклонился к гробу в последний раз поцеловать маму, и его ладони легли на ее скрещенные под саваном руки. Это неожиданное соприкосновение вдруг вывело Егора из полусонного ступора. Трудно объяснить, но у него возникло ощущение, что в эту минуту они с мамой заключили молчаливый, только им ведомый договор. Он почувствовал, что мама здесь, с ним. И она останется с ним, но только об этом никто не должен знать.
Когда гроб опустили в узкую темную щель могилы, отец, трезвый и хмурый, бросил туда горсть земли и, отходя в сторону, увлек за собой Егора:
– Все, сынок, нет больше нашей мамочки.
Егор теперь знал, что это не так. Он вывернулся из-под руки отца и исподлобья посмотрел ему в глаза. Тот, пряча взгляд, полез в карман за носовым платком.
На поминках люди садились за длинные, сдвинутые из нескольких столы, пили водку из разнокалиберных, собранных по соседям стопок (первую – скорбно, а третью – уже смачно) и с аппетитом ели. Отец не удержался, перебрал, его стало развозить, и хмурая скорбь превратилась в пьяные сопли. Шум за столами нарастал, и скоро только черные платки да отсутствие гармошки отличали это застолье от любого другого.
Егор незаметно ускользнул в сад, в самый дальний угол. Он присел на корточки, спрятавшись от чужих взглядов, и только здесь из его глаз неудержимо брызнули слезы.
То одно, то другое воспоминание вспыхивало в его памяти, обдавая волной тепла и тоски.
Вот он в январе, загулявшись до глубокой темноты, вбегает с мороза в ярко освещенную кухню, а там мама делает вареники. Она шумовкой вынимает их из кипящей воды, и они исходят ароматным паром – маленькие, аккуратные.
– Мама, а почему ты делаешь их такими маленькими?
– Это только у ленивых хозяек они здоровенные, как лопухи. А маленькие вареники лучше провариваются, не разваливаются и поэтому вкуснее.
А вот они в июле выбрались искупаться на речку. Он бежит из воды, цокотя зубами – перекупался, и мама подхватывает его, закутывает в пушистое китайское полотенце с этикеткой «Дружба», обнимает. Рядом на траве на чистой скатерочке уже разложены крупные красные помидоры и в обмотанной тряпицей кастрюльке – горячий молодой картофель в сливочном масле с укропом.
Неужели мы действительно проживаем короткую земную жизнь, чтобы потом обрести другую – вечную? Не будет ли та вечная жизнь бесконечной тоской по этой скоротечной, жестокой, бесценной земной жизни?
Мой чудный лес, мой лекарь и судья,
Познав азарт и пыль дороги дальней,
Вернулся я в твою исповедальню
Поговорить о сути бытия.
Как мало нам отпущено на жизнь
Желанных встреч, находок безобманных,
И лишь надежд, несбыточных и странных,
Так много нам отпущено на жизнь.
И полосу сменяет полоса,
И дни уходят, и видней потери.
И все труднее верить в чудеса.
И все сильнее хочется в них верить.
