Песок брали примерно в полукилометре от кордона. Там большой пологий холм круто обрывался, и в нижней части обрыва была маленькая пещера, дно которой состояло из чистого, словно просеянного песка. Над обрывом росла дикая яблонька – «кислица», и яблоки, падая, скатывались на песчаное дно пещеры, которая в жаркие июльские дни разогревалась солнцем, как большая духовка, и пекла эти яблоки, придавая им необычайный вкус и аромат.
Дикие обитатели леса не особо тревожили кордон. К кринице, правда, частенько приходили лоси и кабаны, но, почуяв приближение человека, исчезали, и лишь множество следов возле лужи в тенистой низинке говорило об их присутствии. Одни только лисы все время стремились подобраться к кордону, привлекаемые курятником. Стоило Волчку, небольшому беспородному псу, зазеваться, как у несушек поднимался страшный переполох. Мальчик бросался туда, крича: «Бабушка, лиса!» – но успеть было невозможно. На бегу мальчик видел, как рыжая молния проскакивала от двери курятника к лесу, и дорожка из перьев оставалась последним напоминанием о какой-нибудь курочке или петушке.
Молоко перегоняли сепаратором. Это, наверное, было самое сложное устройство в доме. Сорок три конуса из тонкой нержавейки, тщательно вымытые и обданные кипятком, сушились на столе, накрытые марлей – а то, не дай бог, муха сядет! Подготавливая сепаратор к работе, мальчик нанизывал конусы один за другим на стальной штырь. Очень важно было соблюсти последовательность номеров, отштампованных на тонкой нержавейке, – иначе сливки не получатся. Накрыв конусы тяжелым литым кожухом, мальчик звал бабушку, и они вместе туго закручивали гайку наверху. Получившаяся массивная деталь именовалась баклушей и была главной частью сепаратора. Вливаясь в крутящуюся внутри сепаратора баклушу, молоко разделялось в ней на сливки и перегон, стекавшие по специальным желобкам по разные стороны сепаратора. Чем быстрее крутишь ручку, тем сливки становятся гуще и жирнее, а перегон приобретает водянистую прозрачность.
Когда вечернее солнце касалось далеких деревьев и, будто проколотое, огненными ручьями проливалось в их кроны, приходило время пригонять и доить коров и козу, путать коня.
Ужинали уже почти в полной темноте. Лампу попусту не зажигали: чего керосин зря переводить. Захочешь есть – небось в ухо кусок не понесешь.
И слышно было, как вздыхают коровы, как коза ударяет рогом в загородку, а прямо над головой, в остывающем от заката небе, одна за другой зависали яркие близкие звезды.
– Бабушка, правда звезды – как будто дождик начал падать и заснул!
Ночь была сказкой. На полянах в траве зажигались россыпи светляков, и где-то совсем рядом в непроглядной лесной тьме громко вскрикивала птица, четко произнося человеческим голосом, грустно и протяжно:
– Сплю… сплю…
– Слышишь? – спрашивала бабушка. – Птица говорит, что она уже спит. Значит, и нам пора.
Эту птицу так и звали – сплюшка. Мальчик никогда ее не видел. А услышать можно было только после сумерек.
В лунную ночь особенно не хотелось уходить в темный дом. Было видно, как низины затягивает туманом. Призрачной рекой вливался он в балки, растекался на уровне человеческого роста и серебристо отсвечивал. Иногда в стену дома ударялся с лёта большой жук. Мальчик подбирал его, и тот, зажатый в ладошке, щекотно упирался в нее лапками и, казалось, обиженно сопел.
Через двенадцать лет к кордону подойдет темноволосый парень с рюкзаком. Он постоит немного возле единственной еще не рухнувшей стены, присядет на корточки, задумчиво потрогает кусок штукатурки, влипший в посеревшую от дождей дранку. Потом встанет, окинет округу долгим взглядом, сожмет губы, развернется и быстро зашагает назад, не оглядываясь.
