…В школе Рому Каретникова, отличника учебы, среди избранных торжественно принимали в пионеры на Красной площади, под стенами могучего ленинского надгробия – трибунного мавзолея. Отутюженный алый галстук, звенящий голос пионервожатой, хором – текст клятвы юного ленинца, лес детских рук, вскинутых под углом на головой, как знак преданности делу вождя… После церемонии – бесплатные сладкие пирожные и чай в антракте концерта в Большом Кремлевском дворце.
Пару дней спустя, Рому после уроков подкараулила и пригласила в учительскую Эмилия Аркадьевна, седовласая старушенция завуч, державшая всю школу в кулаке. Глядя на Рому сверлящими глазами, увеличенными толстыми линзами очков, она спросила с предварительной накруткой: «Роман, ты у нас гордость школы. Теперь ты пионер, давший клятву у мавзолея. Пионер не имеет права говорить неправду! Кто из вашего класса вчера на уроке физкультуры в раздевалке для мальчиков вырезал на панели нехорошее слово?»
«Я не… не знаю… Я не видел…» – заикаясь и чувствуя, что сердце стучит где-то в горле, произнес Рома.
«Ну что ж, допустим, ты не видел… – рассуждала Эмилия Аркадьевна. – Кто из ребят приходит в школу с перочинными ножами или другими режущими предметами?»
«Я не знаю…»
«Роман, ты не умеешь врать! Не должен врать! Ты пионер! Это сделал Зарубин?» – насела на него неумолимая завуч.
Рома не только боялся выдавать Зарубина, второгодника, задиру, предводителя мелкой школьной шпаны, но и произносить его имя без крайней нужды остерегался.
«Не бойся, Роман, о том, что ты мне скажешь, никто не узнает. Это был Зарубин?»
«Нет, это был Смирнов», – ответил Рома с пересохшим горлом.
«Не может быть! – вскрикнула Эмилия Аркадьевна. – Смирнов очень приличный мальчик!»
«Зарубин дал ему нож и… заставил вырезать…»
«Ах, вот как? Ну, это еще и лучше!» – чему-то обрадовалась Эмилия Аркадьевна.
На следующий день, после занятий, за школьными мастерскими, у забора Зарубин бил Смирнова на глазах у одноклассников, в том числе и Ромы Каретникова. В проучку.
«Наябедничал, козел? Заложил? – Зарубин держал одной рукой несчастного, безвинного хлюпика Смирнова за шкварник, а другой – наносил с короткого размаха несильные, но унизительные удары сбоку в челюсть. Челюсть у Смирнова болталась, как на шарнирах, рот был непроизвольно открыт, и с губ текли слюни. Время от времени Смирнов отрывисто и слезно выхныкивал своему палачу: «Я никому не говорил! Никому…»
Рома Каретников за Смирнова не вступился. Первая свинцовая туча собственного угрызения легла на его душу. Идя домой, он, раздухарившись от стыда предательства, стащил с шеи красный галстук: «Не надо мне такого пионерства!» Придя домой, отказался обедать и расплакался в голос у себя в комнате.
«Отлично! – воскликнул отец Василь Палыч, который по красным глазам сына почуял неполадки. – Чем раньше обожжешься, тем лучше! Рассказывай!»
Рома признался ему во всем, без утайки, кончив свою покаянную речь заверением:
«Папа, я никогда больше так не сделаю. Никогда!»
«Ваша завуч – хитрая старая лошадь! – злобно восхитился Василь Палыч. – Видать, на НКВД работала. Я с ней поговорю, чтобы она тебя больше не подставляла».
…Когда Роман учился в десятом выпускном классе, в пору сдачи последних школьных экзаменов, в министерство, в главк, которым управлял Василь Палыч, позвонили из Сокольнического медвытрезвителя.
«Капитан Садаков, – представились. – Товарищ Каретников, тут ваш сын, мы его в парке Сокольники подобрали…»
