Иногда он краем глаза замечал шевеление в камнях по обеим сторонам от его выдуманной дороги. Это были не ящерицы, не змеи (этого Малёк просто не снёс бы) – в камнях жили какие-то юркие мохнатые существа наподобие белок. Но всякий раз, когда Малёк поворачивал голову в их сторону, они исчезали, скрывались в расщелинах, сливались с горной породой. Мальку было тошно от назойливого, прилипчивого солнца, от нескончаемого подъёма, от страха, который неожиданно завладел его кишками и устроил там себе гнездо. Наверное, впервые за всю свою двенадцатилетнюю несчастную жизнь Малёк подумал о смерти. Подумал и тут же икнул, словно там, на другом конце, смерть вспомнила о нём. Во рту стало горько. И Малёк попытался залить эту горечь противно тёплой водой. Не помогло.
Больше всего его страшил даже не тот факт, что сегодня уже его может не стать, а одиночество, в котором ему придётся повстречать что-то поистине могущественное, что-то запредельно великое. Тут он, пожалуй, согласился бы даже на компанию брата или Стефана или – куда уж хлеще – шайки безмозглых старшеклассников, которые по большей части его не замечали, но иногда могли ненароком толкнуть или обидно обозвать. Малёк продолжал идти, но чувствовал, что сил в нём осталось так немного, что их вряд ли хватит на новую жизнь.
Они и впрямь закончились – не прошло и получаса. Малёк споткнулся о мелкий, корявый камень и упал на большой гладкий валун размером с походную палатку. Было ощущение, словно валун обтёр его наждачкой с ног до головы. Обгоревшая, распаренная кожа потрескалась. Малёк думал было промыть её водой, но воды осталось так мало, что её не хватило бы даже на его тщедушное тело. Малёк не нашёл в себе решимости встать, поэтому он перевернулся на спину и зажмурился. Солнце любило его с самого утра и не уставало любить. Малёк подумал, что едва ли когда-то в жизни он встречал столько концентрированной, насыщенной, персональной любви. Под веками бегали суетливые многоножки – жёлто-синие неровные пятна. И Малёк позволил себе погрузиться в созерцание. На секунду в глазах потемнело, и он испуганно разомкнул сухие веки. Темнота, должно быть, была смертью, во всяком случае что-то наподобие этой мысли заставило его оторвать спину от уютного, ласкового валуна. И ещё звук – свистящий, монотонный, синтетический треск, с таким рвались на тряпки старые простыни. На камне поострее и повыше сидела чёрная всклокоченная птица. Малёк попытался вспомнить название – такие точно были в учебнике, он даже мог припомнить картинку, слева от сороки, в верхнем ряду.
– Привет, – сказал Малёк и не узнал собственного голоса. От него ничего не осталось, только хрип и треск, словно от сломанного радио. – Я знаю, кто ты. Ты, кажется, ворона?..
Птица смотрела на него чёрными, блестящими глазами, лишёнными всякого выражения. Так смотрели мягкие игрушки, когда он засовывал их в шкаф, наспех убирая в комнате перед маминым приходом.
– А, нет – прости, пожалуйста. Ты ворон, – Малёк, наконец, вспомнил.
– Так точно, сэр, – ответил ворон густым, хорошо поставленным басом.
В другой, прежней жизни Малёк тотчас бы вскочил на ноги и ринулся бы куда глаза глядят, подальше от этой чертовщины. Но не теперь. Ему нужна была компания, кто-то рядом, чтобы как-то смягчить, сгладить встречу с неизбежным. «Так точно, сэр», – так папа в шутку отвечал на его вопросы, когда они занимались чем-то вместе: рыбачили или ковырялись в гараже. Малька неимоверно забавляла эта его полуармейская манера.
