Солнце вот тоже – не было, не было, вдруг появилось, движется целый день по небу и пропадает в никуда, некоторым кажется, в море село, другим – за гору, третьим – в степной ковыль. И воздушный шарик в небо улетел – исчез.
А первый резиновый мячик – сине-красный, разделенный серебряной полосой, в специальной шелковой сетке – где он?
Ну, сначала он попал мне в руки, был немедленно приближен к носу – как волшебно, дальней дорогой, пахнет новая резина! – а потом был точнехонько отправлен в ржавый обруч над сараем, изображающий баскетбольное кольцо. Обруч висел высоко – сквозь него глядело только небо, и никогда больше забросить в него мячик мне не удавалось, а удавалось этот мячик набивать об деревянный крашеный пол, о твердую и светлую летнюю землю, кидать в стену сарая и ловить, запинывать через забор на улицу Коммунаров и находить там в низкорослых зарослях ароматной, лечебной, как говорили, ромашки… Ну и где сейчас этот мячик, я спрашиваю?
А может, мы все движемся вдоль четвертой оси восхитительной системы координат и по невежеству называем эту обычную ось – ничем не отличающуюся от длины, ширины и высоты – временем?
Ну а пятое измерение – это память. Она позволяет пренебрегать линейным поступательным движением по оси времени и оказываться в самых разных ее точках.
Теперь понятно, что такое пятимерный шар?
А еще и любой вполне обычный трехмерный шар содержит в себе бесконечность. Потому что его объем – пи эр в кубе. А число пи бесконечно. Никто не знает все его знаки после запятой. Значит, и точный объем любого шара нам не известен (как, впрочем, и площадь круга). Так что перед нами такая ограниченная со всех сторон бесконечность. К тому же совершенной формы. А ведь и Вселенная бесконечна, но очень может быть, что ограниченна со всех немыслимых сторон!..
Многие, послушав эти мои соображения, посмотрели бы (и смотрят?) на меня как на идиота, а вот архитектор Вознесенский понял.
Много раз, приходя к нему на переделкинскую дачу, где он жил постоянно, я заставал одну и ту же картину: все плоскости его кабинета – стулья, кресла, стол, пол – были заняты рукописями, газетами, журналами, книгами. Причем заняты многослойно – как войска занимают города: не оставляя без внимания подвалы и чердаки. Всякий раз он предлагал сбросить с любого нравящегося кресла или стула все, что на нем лежит, и удобно располагаться.
И я перекладывал с возможной осторожностью все бумаги с одной поверхности на другую, но иногда они по непреклонным законам физики все же падали. Это Андрея Андреевича не смущало. Он, как в прошлом студент-архитектор, знал эти самые законы физики и частично с ними вынужден был мириться.
То есть Вознесенский безусловно исполнял завет своего учителя Пастернака:
Не надо заводить архива,
Над рукописями трястись…
А в окна его кабинета, как глаза в глаза, глядели окна пастернаковской дачи (ныне Дома-музея Бориса Леонидовича). Укора в пастернаковских окнах-глазах я ни разу не заметил.
После «кабинетного» разговора, в котором Андрея Андреевича интересовали как политические, так и – в большей степени! – эстетические новости (опять нельзя не вспомнить Пастернака: «Талант – единственная новость, / Которая всегда нова»), мы переходили в столовую. Здесь поверхность стола скрывали уже не рукописи, а сладости (до сих пор не знаю цвета столешницы). Их Вознесенский любил не меньше, чем Мандельштам. Хотя у Андрея Андреевича было больше возможностей, чем у Осипа Эмильевича, для реализации этого пристрастия. Но это не укор, это всего лишь констатация. (А еще он беззаветно любил арбузы.)
