– Что такое? – насторожился Прилепский.
– Понимаете, в чем дело… Был на даче сторож…
– Что значит – был? – Прилепский насторожился еще больше. – И куда же он девался?
– Уехал, – ответил Леонтий Кузьмич. – Попросил расчет и уехал. Сказал, что по семейным обстоятельствам.
– И когда именно он уехал?
– Примерно неделю назад, – поразмыслив, ответил профессор Матвеев.
– То есть за неделю до кражи? – уточнил Прилепский.
– Получается, что так, – согласился профессор. – Именно за неделю до кражи. Но что вы хотите этим сказать?
– Пока ничего, – ответил Прилепский. – Как звали сторожа?
– Федор Федорович Кузнецов.
– Вы в этом уверены?
– Что за вопрос! – удивился профессор. – Разумеется, уверен! Я ведь видел его паспорт. Разве я пустил бы к себе на дачу какую-то сомнительную личность без паспорта? Федор Федорович Кузнецов, пятидесяти шести лет от роду. То есть это тогда ему было пятьдесят шесть лет, а сейчас, стало быть, шестьдесят.
– Вы хотите сказать, что он прожил у вас на даче четыре года?
– Именно так.
– И откуда же он взялся?
– Мне его рекомендовали. Рекомендации были положительные. Согласитесь, не мог же я приютить у себя на даче какого-то бродягу!
– Значит, он не бродяга? – задумчиво поинтересовался Прилепский.
– Ни в коей мере! – заверил профессор. – Исключительно положительная личность!
– А почему же тогда эта положительная личность целых четыре года проживала у вас на даче? А не, скажем, у себя дома? А до этого, как я понял, на чьих-то других дачах? Вы не замечаете во всем этом несоответствия? Положительным личностям, да притом в таком возрасте, полагается жить в своем собственном доме. Ну, или квартире. А тут – просто-таки какой-то загадочный персонаж! Без кола и без двора…
На это Леонтий Кузьмич лишь растерянно развел руками.
– Вы никогда не говорили с ним по душам? – спросил Прилепский.
– Имеете в виду – не рассказывал ли он мне о себе?
– Да, именно это я и имею в виду.
– Как же, говорили, и неоднократно.
– И что же? Что интересного он о себе вам поведал?
– Да, в общем, ничего. – Леонтий Кузьмич еще раз растерянно развел руками. – Так, все больше отделывался общими словами. Говорил, что есть у него и свой дом, и старуха жена, и дети, и внуки, и хозяйство… И что он скоро вернется домой. Вот только подзаработает в Москве денег – и вернется. В селе, говорил, какие деньги? Тяжкие там деньги, а он уже старик. А в Москве – деньги легкие, шальные. Он так и выразился однажды – шальные. Так почему бы не подзаработать, пока есть еще какие-никакие силенки?
– Вы хорошо ему платили?
– Что значит – хорошо? – удивился профессор. – Вы задали бессмысленный вопрос… Но, во всяком случае, он не жаловался. И никогда не просил прибавки. Хотя и имел на это моральное право. Потому что он умел все: и садовничать, и плотничать, и по электрической части…
– И швец, и жнец, и на дуде игрец, – усмехнулся Прилепский. – Ну, а где он жил у вас на даче?
– А вот в этом флигельке, – указал Леонтий Кузьмич.
– Я могу взглянуть на этот флигелек изнутри?
– Да, разумеется.
Внутри флигелек не представлял собой ничего особенного. Это было безликое помещение – будто в нем никто никогда и не жил. Или жил, но давно, и время успело уже стереть все следы пребывания жильца. Кровать, стол, два стула, кое-что из посуды – вот и все. Все это нельзя было назвать следами пребывания, но иных следов и не было.
– Как будто здесь не жили, не любили, не плакали, не верили, не пели… – Прилепскому неожиданно вспомнилась строка из давным-давно позабытого собственного стихотворения.
