За спиной у старой бабы торчала Яшкина испуганно-любопытная голова. Он поймал взгляд Петра Матвеича и крутанул пальцем у виска.
Дело принимало слишком серьезный оборот. Надежда задернула занавески и подала на стол котлеты с кашей. Есть он не мог, но отметил, что котлеты столовские, плоские, а каша едва размазана по тарелке. Петр Матвеич вежливо расковырял котлету, но в горло она не полезла. Он вздохнул, оглядел небеленую печь и сказал:
– Однако ты бабенка хозяйственная.
Она усмехнулась и сразу постарела в этой усмешке. Потом вдруг поднялась, открыла шкапчик, достала вазочку с вареньем. Петр Матвеич вежливо взял в руки ложечку. Варенье было, как хозяйка, – никакое. Петр Матвеич похвалил варенье, а она не подняла глаз.
– Ну, ладно, сиди не сиди, а не наседка. Ничего не высидишь. Пойду сдаваться. – Он поднялся из-за стола.
– Ты, дядь Петь, никуда не пойдешь, – решительно сказала Надежда и побледнела.
– Как это не пойду? Я еще не обезножел!
– Обезножел! – Она прошла к двери и закрючила ее. – Ты теперь, хоть месяц, а живи у меня. – Надежда села на порог, перед закрюченной дверью. Говорила она устало и тихо.
«Спятила», – подумал Петр Матвеич и закашлялся.
– Надь, мне домой надо! У меня жена дома! Нюрка.
– Теперь я буду твоей женой… Не бойся, – холодно сказала она, – не взаправду. А месяц-два поживешь. Чтоб… я замужем была.
– Ты что, сдурела, дура? – До Петра Матвеича наконец дошло, о чем она говорит. – Да какая я тебе честь? Я старик! Я тебе в отцы гожуся!.. Ровно в отцы.
– Ничего! Обесчестить сумел и стариком. Вон они у окошка со вчерашнего вечера гуртуются. Опозорить опозорил, теперь обеливай. Я тебя сюда не звала. – Она всхлипнула. – Я тебя выгнать не сумела.
– Ну, ладно, Надь. Поговорят и забудут. Пусти. На каждый роток не накинешь платок. Пусти, мне пора.
– Нет, дядь Петь, не пущу.
– Во дура-то, а! Бабы же над тобою смеяться будут. Скажут, подобрала старика…
– Пока вон не смеются, окна бьют.
– Ну, ладно, ладно! Пошутили и будет.
– Да какие шутки? Я же сказала: не пойдешь. У меня и ружье есть.
– Стрелять будешь?
– Буду, – холодно ответила она. – Надо же мне свою честь защищать. Самой. Батяня у меня больной. Брат – пьяница. Приходится самой о себе заботиться…
Не успела она договорить, как на улице послышался шум, вставленное стекло окна разлетелось, и кирпич тяжело заскакал по столу.
– Молодожены! Ети вашу… Я вам покажу медовую жизнь. Я тебе, старый кобель, устрою веселую свадьбу! – Голос Нюрахи звонкой стрелой влетал в разбитое окно.
– Слыхали? – Надежда сжалась в кулачок. – Чего мне за так терпеть. Я хоть замужем побываю…
– Погодь-ка. – Петр Матвеич ринулся к двери.
– Не пущу! – Надежда раскинула руки.
– Да подожди ты. – Он аккуратно отставил ее в сторону и откинул крючок.
Во дворе на него фурией налетела Нюраха.
– Нюра, Нюр!.. Ну, что ты делаешь? Ты выслушай, разберись!
За воротами галдели бабы. На заборе висли ребятишки.
– Че выслушать?! Как ты тут с молодушкой разжарился? На всю деревню страму навел. Кочет ты гребаный. Дорвался до бесплатного, ложкой хлебал…
– Нюрка, дура!
– Я те дам дуру! Я те покажу дуру.
Лица у нее не было, на его месте живая, белая ярость сплошняком. Он не находил слов, чтобы успокоить ее, вернуть ее сознание, а только горестно и быстро повторял:
– Нюрка, Нюрка! Ты че делаешь, дура? Во дура-то… Иди домой, я счас приду.
– Я те приду! – Нюраха вдруг зашипела змеею и впилась ему в лицо ногтями, разодрала щеки. Он едва успел отцепить ее руки, а то бы остался без глаз. Она билась, как птица, в его руках слабенько и отчаянно, и, вырвавшись, поддала ему коленом в запретное место.
