– Че ты с собой сделала?! Лохудра! – сразу сказал он ей, так будто они два часа не виделись и она заскочила по дороге в парикмахерскую.
– Химку, Петя, – смирно ответила она, шевеля буйной, седеющей уже головой.
– Ишь вздумала! Завела, что ль, кого?
– Может, и завела. Не одному тебе по сучкам бегать…
Он присел рядом с нею. Сердце колотилось и досадовало. Так ждал этой встречи. Все думал, как объяснит и скажет, а тут и слов не найти… Помолчали, глядя на придорожную березу, уже подбитую кое-где ранней желтизною.
– Как живешь? С молодой-то?
Он не ответил. Ему и говорить не хотелось, а хотелось сидеть вот так рядом до самой смерти или идти с ней к дому, как раньше. Уже несло осенней свежестью где-то в глубоких прожилках разгульной теплыни, да обдавал ветер уже забытой трезвенностью и прохладой. Искоса он оглядел ее. Неровная химка седой мочалкой взбита на голове и не красила ее похудевшее за эти месяцы лицо. Губная помада, не привычная для нее, расплылась. Кроме прочего, она была в туфлях на каблуках.
– Наворотила, – горько усмехнулся он и достал папиросы.
– Захотела и наворотила. Я, может, тоже приму кого. Не все тебе.
– Примешь, – сплюнул он. – Токо и забот у тебя…
– Ну, ты зато заботливый. Кобелина!
Глаза у нее загорелись и губы вздрагивали. От жалости у него начало покалывать сердце.
– Нюра. Ну Нюрка!
– Уйди, змей проклятый! Загубил ты мне всю жизнь мою, кобелина! Всю жизнь таскался, ни одной юбки не пропустил. А на старости совсем рехнулся…
– Дура-то, во дура! Хоть бы на минутку поумнела, чтобы выслушать мужика своего хоть раз за всю жисть!
– Ну, где мне, дуре, понять умника такого! Дура я, дура. Вот кто я… Что жила с тобой, прощала все… Умная-то баба давно бы тебя турнула…
Петр Матвеич понял, что дальше об этом говорить бесполезно. Вскипит – и только ее видали… Он заметил, как в доме напротив остановки шевелятся занавески. На них сейчас глядела явно не одна пара глаз. Петр Матвеич кашлянул и спросил:
– Юрка написал?
– Написал!
– А девки?
– Девки его интересуют! Юрка! Ты о детях-то думал когда? Только о своих шалавах и думал! Я Юрке все пропишу, какой отец у него герой…
– Напиши, напиши! Пусть пацана в карцер засадят. Да ты, поди, уж написала!
– А че же, молчать буду? Ты такое творишь, а я молчи!
– Че я творю?! Ну чего я творю? Это ты натворила. Я напился, а ты раздула все! И ниче, ничегошеньки у меня с ней нету. Нюрка! Дура ты, дура. Я пожалел ее, что опозорил… А ты дура такая!..
– Пожалел! Жалелка-то работает!
– Ну, тебе хоть кол на голове чеши! Я же тебе русским языком толкую. – Он все сбавлял тон. Все старался утишить ее. – Как там двор?! Соседи?
– Живут соседи! Кроме тебя, никто домов не побросал. Клавка стоит на своем огороде.
– Стоит?
– Стоит.
– А ты говорила, она меня высматривает!
– Ага, счас, тебя… Нужон ты ей. Я ходила к ней на огород. Оттуда вид хороший. Пригорок же! Лес, речку видать, полянку. Вот она и смотрит. А ты уж обрадовался. Думал, тебя она день и ночь выглядывает.
– Кто обрадовался? Я? Да ты сама это сочинила. А счас на меня сваливаешь!
– Все я тебе сочинила! Всю жизнь я тебе сочиняла! Надьку Басманову тоже тебе сочинила!
– Конечно, ты! А кто ж? Не летела бы сдуру, не дралася сломя голову, а никаких историй бы не было.
– Молчи! Историю я сочинила! А что вы с ней по ночам делаете?
– Спим, чего ж…
– Спите! Я знаю, кобелина косоглазая, что вы спите. Знаю, как вы спите.
