– Вот вроде бы будний день, а столько народу, – обращаюсь я к Герману.
– Посещение выставок в последнее время стало модным, – усмехается старик.
– Разве это плохо? – смотрю на стайку молодых парней и девушек, явно студентов.
– Конечно, нет, дорогая моя, – Герман улыбается, – не слушайте моё брюзжание. Ну что, пойдёмте?
Киваю, и мы начинаем медленно двигаться. Меня всегда «цепляли» работы Врубеля, и сейчас я с жадностью рассматриваю картины, которые привезли для выставки из других городов. Мой спутник время от времени обращает моё внимание на те или иные детали, рассказывает интереснее экскурсовода, с ним такой поход – самое настоящее погружение в искусство.
Мы останавливаемся перед акварелями. Герман проходит чуть вперёд, а я вглядываюсь в резкие, изломанные линии, наброски черт и лиц. И вдруг из-за спины доносится негромкий голос, я сразу узнаю столько раз читанные слова:
"Я тот, которому внимала
Ты в полуночной тишине,
Чья мысль душе твоей шептала,
Чью грусть ты смутно отгадала,
Чей образ видела во сне…"
Разворачиваюсь так стремительно, что теряю равновесие, и меня подхватывает крепкая рука, помогая удержаться. Первое, что вижу в тусклом музейном освещении – знакомые тёмные глаза. А ведь однажды я сравнила его с Демоном…
Не знаю, что толкает меня продолжить:
"Я бич рабов моих земных,
Я царь познанья и свободы,
Я враг небес, я зло природы…"
И останавливаюсь, задохнувшись, потому что дальше…
– "И, видишь, – я у ног твоих", – тихо договаривает мужчина*.
Шум выставки как будто отдаляется, а напряжение между нами, наоборот, нарастает. Его взгляд останавливается на моих губах, выражение лица меняется, и я с трудом сглатываю, чувствуя, как пересохло в горле.
Не знаю, что произошло бы дальше, но мы оба крупно вздрагиваем, услышав обращённые к нам слова Германа Эдуардовича:
– Давно я не слышал, чтобы кто-то вот так легко подхватывал друг за другом классические цитаты. Бальзам на моё барахлящее сердце.
Добрынин опускает руку, которой продолжал придерживать меня всё это время, я делаю шаг назад и оборачиваюсь к Герману. Лицо, по ощущениям, просто полыхает. Старик лукаво мне усмехается и, посмотрев на хирурга, говорит:
– Добрый день, Никита Сергеевич. Надеюсь, вы составите нам компанию?
– Здравствуйте, Герман Эдуардович, – Добрынин безукоризненно вежлив, улыбается краешком губ. – Только если ваша очаровательная спутница не против.
– Я уверен, что она будет рада, не так ли, Аннушка? – они оба поворачиваются ко мне, и меня охватывает непреодолимое желание развернуться и сбежать.
Конечно, я никуда не убегаю. А только молча киваю, соглашаясь с Соболевским.
– Это замечательно, что и вы, Никита Сергеевич, тоже интересуетесь искусством, – довольно произносит Герман и проходит вперёд, а Добрынин, подойдя ко мне, вдруг протягивает руку, предлагая опереться на его локоть. И я настолько теряюсь, что беспрекословно кладу ладошку на мужское предплечье.
А дальше у меня просто лезут на лоб глаза – между двумя моими спутниками завязывается такой диалог, что я не могу перестать удивлённо коситься на своего начальника. Они обсуждают экспрессию и технику врубелевской живописи, объём и манеру наложения мазков на холст. С чем-то Герман Эдуардович спорит, какие-то утверждения подтверждает кивками, Никита Сергеевич же постоянно обращается ко мне, втягивая в разговор, спрашивая моё мнение и вгоняя в краску.
