— Пойдём купно, — сомневаюсь, правильно ли я запомнила слово «вместе», но вроде она не поправляет, значит, правильно. — Что у меня руки отвалятся тебе помочь? А одаратеры никуда не денутся, подождут.
Нужны мне те обажатели-воздыхатели-одаратеры. Уж лучше помогу подруге о комнатах позаботиться, в которые ей положено не только носить завтраки-обеды-ужины, но и убирать, как горничной, и угождать любым просьбам их капризных хозяек с четвёртого этажа.
Победив сопротивление Ваби, иду следом за ней наверх.
— Жди здесь. Я сначала к той суволоке, что в крайней клети. А потом уж к той, откуда содом идёт, — оставляет она меня одну.
Но если до той из крайней комнаты «суволоки», как называют у Ваби в деревне сорную траву да всякий бурьян, мне дела нет. Но отказать себе в удовольствии подслушать что за содом, то есть шум и ругань, во второй — никак не могу.
— Убирайся, Тиз! — заставляет меня отпрянуть выкрик, но, услышав имя, я, наоборот, прижимаюсь ухом, чтобы ничего не пропустить. — Я бы сказала: забирай свои вещи и убирайся, но, — девушка, видимо оглядывается для пущего эффекта, — у мня ведь нет твоих вещей.
— Ты не можешь так со мной поступить, Надин, — возражает мужской голос довольно уверенно.
— Убери руки! — явно вырывается она. — Могу! Ещё как могу! Кто ты мне, Тиз? Муж, друг, любовник? Я подскажу. Никто! Ты мне даже не клиент с той поры как у тебя закончились деньги. И это не мои проблемы, что тебе нечем платить. Мне нужно отдавать свою долю заведению, нужно оплачивать эту комнату, одежду, еду.
— Сколько денег я у тебя оставлял, как тратился на тебя, ты год должна обслуживать меня бесплатно, — явно злится Тиз де Амвон, если я правильно поняла, что за парочка выясняет там сейчас отношения.
— Никто не заставлял тебя платить больше, чем я стою. Никто не настаивал, но ты хотел быть один за всех. За это и платил.
— Нет, я платил чтобы быть у тебя единственным, но ты всё равно принимала других гостей, жадная сука.
Звук борьбы заставляет меня отпрянуть, но я слышу его даже через дверь.
— Отпусти, ортов кретин! Ты пьян! Отвали. Убери руки — останутся синяки!
— И пусть останутся! За них я тоже заплатил сполна! — хлопок пощёчины заставляет меня вздрогнуть, а хозяйку комнаты затихнуть.
И, услышав шаги, я едва успеваю отойти от двери, когда распахиваясь, она ударяет об стену.
— Жалкая продажная дрянь! А мне казалось, я любил тебя. Надеюсь, ты подцепишь какую-нибудь заразу и сдохнешь в муках, — стремительно выходит он в коридор, ещё оглядываясь на хозяйку комнаты, и я едва успеваю развернуться спиной, чтобы он не налетел прямиком на мой поднос.
Проявив просто акробатическую ловкость, мне удаётся сберечь дорогой ужин, но вот высокая вазочка с гроздью рябины от моего резкого движения, покачнувшись, всё же падает на пол.
Чёрт! Чёрт! Чёрт! И так каждая копейка на счету, ещё придётся платить за эту грёбаную вазу.
— Желаю тебе того же! И сдохнуть на какой-нибудь навозной куче! — с хлопком, сотрясшим, наверно, стены всего заведения, закрывает дверь Надин за нежеланным гостем. Но он даже не оборачивается, равнодушно разглядывает мою почившую вазу. А потом наклоняется, чтобы поднять рябину.
С гроздью в руках сначала разглядывает меня на уровне подноса, словно пытаясь найти место куда её приткнуть: просвет среди тарелок или хотя бы карман моего фартука.
И у меня есть всего пару секунд, чтобы понять кого же он мне напоминает: Райана Гослинга, или того парнишку, что играл наркомана в сериале «Во все тяжкие», или просто типичного австралийца, как я их себе представляю: высокий, светло-русые волосы, голубые глаза, красив, атлетически сложен, имеет выдающийся пресс, лучезарную улыбку и ходит зимой и летом в сланцах на босу ногу.
