Двойные похороны сами по себе событие нерядовое, и с их организацией обыкновенному человеку справиться, соответственно, непросто. А для Михайловской решающие дни пролетели как в дымке беспамятства, и вовсе не из-за рыданий-переживаний. По-видимому, сыграли свою роль супер-успокоительные капли, принесенные матерью и почти насильно вливавшиеся в дочь.
Журова-старшая всю жизнь добросовестно трудилась фармацевтом, более десятка лет заведовала одной из городских аптек. Свято веря в силу Панацеи – старшей дочери античного Асклепия, он же Эскулап, мамаша регулярно подсовывала Светке чудо-лекарства – то для омоложения кожи (это в тридцать лет!), то от выпадения волос, то ради восстановления кишечной микрофлоры. Надо признаться, на этот раз средство попало в цель, и психотравмы удалось избежать. Из всей мучительно-торжественной процедуры прощания в памяти более-менее сохранились считанные картинки.
Среди них – серое лицо Борькиного отца, доставленного к гробам фургоном социальной службы с двумя дюжими санитарами. Парни, не меняя приличествующего случаю скорбного выражения лиц, ловко управлялись с креслом-коляской, кислородным аппаратом и капельницей, в нужный момент поднесли обессиленного горем и болезнью старика к телу сына, затем жены, утерли слезы. На тризну папа Аркадий остаться не пожелал, но от поминального стаканчика не отказался и повторил, просипев: «Уже не повредит…»
Еще запомнилось появление и исчезновение Гриши: он, ни с кем не здороваясь, вошел в траурный зал, твердой походкой подошел к гробу Бориса, несколько минут всматривался в мертвое лицо, что-то неслышно прошептал – как Светке показалось, «Дурак», и удалился. А на лежащую рядом мать друга даже не глянул.
Маша Кошель, пришедшая раньше мужа, его внимания почему-то тоже не удостоилась. Она стояла в общей толпе с полчаса, молча плакала, потом подошла, поздоровалась, но дальше повела себя явно ненормально. Света собралась спросить, какого черта Гришка вместо ожидаемого сопереживания – хоронят ведь друга, не собаку!.. хамит и вообще позволяет себе невесть что, но ее даже не дослушали.
– Какого? – перебила Машка, – А какого они все так? Кобели проклятые!
Отвернулась и пошла, все быстрее, и вовсе выбежала из крематория. Ну и дела!
Прояснила ситуацию газетная секретарша, взявшая в свои руки управление процессом. Именно она раздавала черные повязки, показывала, куда и как ставить венки и класть цветы, зажигала свечи, распоряжаясь сердитым шепотом. И разновозрастная разночинная публика беспрекословно подчинялась – так песенный маленький трубач поднимает в атаку израненный полк.
– Видала? – шепнула возникшая рядом Лира, – Как ее проняло-то…
– Это она по Борьке? Странно… А Гриша – заболел? Умом тронулся?
– Ты в самом деле не слыхала?
– О чем? – телеведущая решительно ничего не понимала, – Какие-то у вас тайны французского двора, ей-богу!
– Ну, ты же знаешь, есть у нас своя Цветаева, она же Барто-Монро-Шманро…
– Ты про Стэлку?
– Про нее. Григорий Ильич… в общем, она теперь Астрова-Кошель. Понятно?
– Ни фига себе! – ошарашенная Света на миг вышла из лекарственного полусна, – Когда успела? И Гриша… Вот так штука!
– Эта штука у нас, баб, у всех в наличии, да не все ее используют как надо.
– Прям не верится…
– Это еще не все. Гришкин новый тесть, оказывается, по газу-нефти парень не последний, и в качестве приданого зятьку светит новый книжный дом…
