Пытаясь сдвинуться с места, Наталья Ивановна хотела крикнуть, позвать на помощь, но не смогла издать, ни звука. А огненная лавина все приближалась, а на пути – самое незащищенное место у женщины, и вот уже пламя лижет внутреннюю поверхность бедер, проникает, вовнутрь обжигая все на своем пути, и вот вместо крови по венам побежало раскаленное золото, и сердце толчками вталкивает его в мозг, и он плавится…
Сама собой голова Натальи Ивановны запрокинулась, руки терзали прекрасное творение парикмахера, еще одна попытка сделать выдох увенчалась успехом, и, дикий, полный страха и ужаса крик пронесся от потолка к стенам, пытаясь вырваться из избы. Но вот сознание оставило ее, она попятилась и упала навзничь, едва не задев головой кровать, где неподвижно, с широко раскрытыми глазами лежала девочка.
И зазвенела тишина в избе, кошачьи глазки настенных «ходиков», удивленно застыли, скосившись на происходящее, Никита, так же бездыханный, скрючился на полу, старуха стояла, словно сухое древо источенное временем с растрепанными волосами, с растопыренными пальцами, все так же рассматривая что-то внутри себя.
– «Омма… омма»… послышалось со стороны кровати.
Первая очнулась Опера. Судорожно вдохнув, удивленно посмотрела на свои дрожащие руки, с которых еще сочилась энергия, словно с корнями вырывая вросшие в пол валенки, подтащилась к девочке и в изнеможении упала на колени.
– «Все хорошо милая, «не ссаель, аги9».
Дрожащим слабым голосом шептала бабка.
– Этого больше не повторится, никогда, слышишь, никогда, никому я тебя не отдам, маленькая моя, хорошая, просто я с роду «этого» не делала, не было нужды, вот силы-то и не подрасчитала…
– Ты, видишь, ты, слышишь? Я вернула нашу девочку, и никому не дам ее в обиду. Все будет хорошо, все будет хорошо,– обращаясь к портрету на стене, шептала Опера – и тебя отыщу, ты только дождись меня, дождись меня…
Она смотрела на акварель восточной красавицы в желтом ханбоке, что любовно выписывала сто лет назад его рука.
– Ненаглядный мой, желанный, где ты??? Посмотри, что стало с твоей любимой «иппун».
Внезапно, по всему телу Оперы, пробежала судорога, и душа, с последним выдохом, устремилась ввысь.
Одряхлевшие члены потеряли старческую неповоротливость, она вдохнула полной грудью, без свиста и кашля, легко и свободно взмахнула руками, словно птица, вырвавшаяся из клетки.
– Я иду! Прими, я умоляю, и не отпускай, обессилевшую Оленьку, истраченную, истерзанную от вечных поисков.
Назови, как прежде называл – «иппун10, мама Чан Ми», позволь воссоединиться с тобой навсегда.
Она уже чувствовала его теплую ладонь, что скользила по волосам, опускаясь к плечу.
Еще немного, и он обнимет ее как тогда, впервые, на Кавказе…
Она уже почти восстановила, его образ в своей памяти.
Еще самую малость, и они встретятся, и, теперь уже навсегда.
Но вот, давление на голову усилилось, стало жестким, непримиримым, и она полетела обратно, вниз.
– Нет, Лиён, нет!!! – Отчаянно закричала Оленька – Лиён!!!
Она медленно приходила в себя, опять навалилась тяжесть физического тела, которое сотрясал холодный озноб. – Не хочу, не хочу, – что-то липко сопротивлялось внутри, отторгая эту немощь.
И, вдруг, она почувствовала теплую ладошку Чан Ми на своей плешивой макушке.
Зеленые, раскосые глазёнки лучились благостью.
– Мама…
Она схватила ручку девочки, прижала ее к губам, и скупые старческие слезы бесследно исчезали в ее глубоких морщинах, смывая тлен.
