Записки лжесвидетеля - страница 32

Выйдя, я наткнулся на каморку чистильщика обуви и – кутить так кутить! – открыл дверь и уселся, поставив ногу на особую подставку. Не успел он приняться за дело, как появилась какая-то бойкая бабенка – забрать свою отремонтированную обувку. Вся весело спешащая, расплачиваясь, она оставила ему около рубля чаевых, и старик слегка даже опешил от такой беспечной щедрости.

– Да… У нее деньги есть! Я ее знаю, она ведь в баре работает, – по углам глаз собрались смешливые морщинки, но сами глаза оставались влажными и грустными. И ждали чего-то.

– Это в ресторане-то? – не понял я.

– Нет. Здесь. От магазина, – объяснил старик. Ему явно хотелось поговорить, но живое ссохшееся личико, обтянутое потемневшей от времени кожей, выражало только безразличную занятость работой. Ну, разве чтобы клиенту скучно не было…

И разговор пошел. О том, что если каждому недолить грамм десять… И почему это выгодно государству… И что сколько каждая из продавщиц имеет за день – не сосчитать вообще.

– Я ведь и сам был до войны барменом… В Париже…

Это было так неожиданно, что я растерялся.

– В Париже?! Ну… и как?

– О! Париж… Знаете, какой он был до войны? О!..

– Ну, там и сейчас неплохо, наверно.

– Нет, сейчас не то… Вот тогда… – и загрустил, и отвел глаза.

Спорить не хотелось. Не потому, чтобы мог поверить, будто прекрасно лишь прошлое, и не оттого, что сам и не мечтал о Франции. Просто… не к месту…

– И почему же вернулись?

– Так… Соскучился. – Поник и смутно как-то махнул рукой.

– Это в Париже-то? Соскучились?

– Да… Что делать? А Париж… Париж это… О!

Тогда сомкнулось что-то в единую цепь, и всколыхнулись в памяти другие встречи и другие разговоры.

– Вы из Армении?

– Да, – радостно вскинулась маленькая голова, – из Эрзрума… Эрзрум – знаете?

– Конечно. Сейчас это Турция.

– Да, – и опять уронил голову, – в Турции…

– А вы… Вы – айсор?

– Да-да! Ассириец я. Знаете?

Я достал рубль и протянул ему. Старик стал отсчитывать мелочь.

– Мне полтинника хватит.

– Спасибо.

– Это вам спасибо. Цтесутюн, – добавил я зачем-то по-армянски.

– Стесцюн! До свиданья! – откликнулся он разговорно.

Я вышел на Садовую, всю в тумане и в раскисшем снеге. А подходя к Невскому, заметил, как губы повторяют почти вслух: «О! Париж…».

Раз в месяц тщедушный кассир Вардгес привозил из Еревана зарплату. У конторы собиралась беспорядочная толпа рабочих – армян и азербайджанцев, и Вардгес отсчитывал им разноцветные купюры, округляя сумму кому до пяти, а кому и до десяти рублей – в зависимости от размера заработка, возраста, степени беззащитности или положения в негласной иерархии. Всякий раз, отдавая последние десятки, Вардгес как-то особенно высоко заносил руку, задерживал ее на несколько лишних мгновений, как бы сомневаясь в чем-то, и азартно бросал дензнаки на стол: «а, ладно! – мол, – не жалко. На, еще бери!» Азербайджанцы и армяне провожали руку глазами жадными, веселыми и потаенно злобными одновременно.

Как-то раз, когда со всем этим безобразием было наконец покончено, пятидесятилетний Наполеон Карапетович, местный работодатель и покоритель многих дамских сердец, усадил кассира в машину и повез к дальнему горному селу, где работала бригада его буровиков. Буровой мастер Шаварш, встретив начальника и Вардгеса, озаботился поскорее раздать деньги рабочим и, отпустив свою команду отдыхать, повел гостей к себе в маленький домик на окраине села. Армянское солнце еще белело оцинкованным тазом на застиранном ситце неба, и по склонам гор расползалась сиреневая, знойная мара, а в домике уже началась попойка.