Мои подруги святые. Шлю свои записи – читают, просят ещё. Да такими текстами пытать можно, если изолировать человека и изо дня в день заставлять читать. Интересно, на какой день он сойдёт с ума? Всё-таки они святые, хоть памятник заказывай или эпитафию придумывай.
Понимаю, почему мужчины разбегаются после чтения моих дневников. Даже последние жёсткие почти порнографичные садо-мазохистские наброски выглядят не столь пошло на фоне ванильно-пудровой тянучки.
Но среди написанного обнаружила тексты, от которых шевелятся волосы на голове. Не помню, чтобы я писала их, но они мои. Психиатры радостно потёрли бы руки – по таким вещам диагнозы можно ставить. Но именно в таких рассказах много силы – тёмной и пугающей. И только они, непонятно как написанные, заслуживают право жить.
О чём молчат больничные кровати
Ненавижу больницы. Веет от них тоской и безысходностью. Некоторые помню лишь по рассказам родителей. В одну такую мне передали красного плюшевого медведя с меня ростом. Он стал мне другом, мы играли и разговаривали днём, а ночью спали в обнимку. До сих пор сплю с игрушками, если остаюсь одна. Только в супружеской постели места им не было. И они перекочевали в шкаф и на прикроватную тумбочку, чтобы после расставания вернуться в мою постель.
Сейчас кладу с собой другого медведя со слегка свалявшейся шерстью настоящего медвежьего цвета и растрепавшимся бантом. Пятнадцать лет переездов с квартиры на квартиру, сна на чужих диванах и собственных кроватях, а он всё время со мной.
Тот красный медведь родом из детства сгинул. Наверное, мама выбросила его, шитого-перешитого, с вытершейся шерстью и дорисованными цветными фломастерами глазами.
А тогда он спас меня. И взрослому в больнице тоскливо, а уж ребёнку? Скрипучие пружинные кровати. Пронзительный запах лекарств, смешанный с хлоркой, намертво въелся в стены. И страх. Каждый день кого-то из детей уводили в комнату с наглухо закрашенными белой краской окнами. Плачущими возвращали назад. От их слов разило страхом – промывали, прокалывали, вырезали. Перед завтраком объявляли тех, кого кормить не будут. Это означало одно – визит в ту комнату. Страх монструозным пауком постоянно висел под потолком и ночами выбирал себе новые жертвы.
Каждый день ждёшь, что тебя выпишут, а когда – неизвестно. Дни тянутся один за другим. Карантин – и даже родных не пускают в общий зал. Дети и родители в приёмные часы толпятся, разделённые крохотным стеклянным окошком, закрытым на задвижку.
Больницы всегда связаны с тремя словами – страх, боль и неизвестность.
Однажды провела в них почти всю зиму. Меня отвезли после того, как наглоталась таблеток. Утро начиналось с вкрадчивых бесед с психиатром о самоубийстве. Беседы и таблетки изо дня в день. По времени – туалет, прогулка, сон. И под присмотром. Самый паршивый новый год я встретила там же.
Став взрослой, свидания с больницами стали более кровавыми, предсказуемыми и спокойными. Отдельные палаты, собственный режим и возвращение только к ужину. Если могла ходить. Страха уже не было. Оставалось лишь тоскливое гнетущее одиночество. Муж заезжал редко и так же скоро уезжал. А мне даже не фруктов хотелось – чтобы кто-то близкий остался рядом хотя бы на полчаса. Поболтать о пустяках, как родители в детстве. Они приходили и оставались со мной, пока медсестра не объявляла, что приёмные часы закончились.
