– Знаю.
– А ну прочитай-ка.
Я прочла.
– А теперь скажи, много ли ее люди исполняют? Подумай, ты сама исполняешь ли? Там что сказано? «Не будет тебе Бози инии разве мене», а ведь вот у вас в городе и тиатры себе понастроили, и музыку завели, и за деньгами гонятся, и за платьями, и за именьями, и за всем, что хочешь. Только Бога истинного забывают! Вот в субботу или в праздник, скажем, нет чтобы взять священное писанье да почитать, да подумать о Боге, помолиться, побыть в духе с Богом, – а у вас сейчас разрядятся, разоденутся, обвесят себя золотом и бриллиантами и наместо церкви – в тиатр али на бал, аль еще куда в гости. А что сказано? – «Помни день субботний, еже святити его», и «день же седьмый – суббота Господу Богу твоему». Ведь так я говорю, делают у вас так?
– Делают.
– И ты делаешь?
– И я делаю.
Меня начинала забавлять моя нечаянная роль кающейся грешницы, наставляемой на путь истины.
– То-то, милая! А это и не по-Божьи. Ну потом вот еще про золото да про бриллианты эти самые. Ведь вот иная, которая так для забавы одной или для прельщения обвесится ими, а бедный человек возле нее с голоду помирает. Ты вот, скажем, идешь в тиатр веселиться, а по дороге нищий у тебя попросит, так ведь ты и не посмотришь на него, и подосадуешь еще, зачем помешал веселию твоему. А человек этот, может, с голоду помирает, может, дети у него дома без хлеба сидят, а ты на веселье идешь. Бывает, что и есть у тебя деньги, и лишние, да не дашь, не обратится сердце твое к несчастному, не услышишь его даже. Ведь опять правду говорю? Бывает?
– Бывает, – я опять согласилась.
– То-то. Вот со мной случай раз какой произошел. Был я в городе по делам разным, и плохо мне так было: и холодно, и голодно, потому неудача в делах наступила. Только иду это я по улице, замерз совсем. «Хорошо бы поесть», – думаю, да и давай щупать в кармане, не завалилось ли монеты какой. И что ж ты думаешь! Вытащил гривенник. «Ну, истинно, – думаю, – Господь послал, сжалился надо мной, зайду сейчас в трактир, чайком погреюсь», – да и завернул на крыльцо. Слышу сзади жалобно таково и слабо-слабо человечий голос: «Подайте Христа ради…» Инда сердце у меня захолонуло, такой голос жалостливый. Я возьми да и сунь ему монету ту в руку. И про чай забыл. Так, понимаешь, в ноги мне человек Божий: «Спас ты меня, говорит, я уж топиться хотел, сил моих больше нет…» И такая радость мне настала, такая радость, что я тебе и сказать не могу. Человека спас! Вот ведь каково бывает, милая! Истинно уж не по грехам моим милостив ко мне Господь. Так я этого человека никогда и не забуду, так и стоит он всю жисть передо мной…
Старик прослезился.
– И помни, милая, что и ты человека спасти можешь.
Он на минуту умолк. В это время к нам подошел развязный парень в «спинжаке» с папиросой в зубах, обнимая за талью молоденькую мещаночку в белой кисейной блузке с голой шеей и короткими рукавами.
– Ну, рассказывай, рассказывай, старик! Послушаем и мы, коли путное что говоришь, – бесцеремонно проговорил парень, разваливаясь обоими локтями на стол, стоявший перед нами, и пуская в нас клубами дыма.
– Что ж, послушайте. Слушать никому не возбраняется. «Имеющие уши да слышат», – ответил старик, но затем угрюмо отвернулся от дыма и, почти повернув к ним спину, заговорил тише прежнего.
– Ты, давеча видел я, тоже употребляла это зелье?
– Да я от комаров, дедушка
