Записки провинциального гитариста. В хронологической последовательности от первого лица - страница 5

Да, долгое время я считал, что это я усвоил исключительно от него. Однако по прошествии многих лет, глядя с высоты, становится ясно, что у любого подростка, или юноши, однажды наступает момент, когда он начинает подвергать сомнению и критике опыт своего собственного отца. Потому что отец всегда рядом. Вон он сидит в кресле, читает газету, курит, крутит настройку радиоприёмника. Он не представляет никакой тайны. Так нам кажется. И мы начинаем искать авторитеты на стороне. А то, что отец, инженер, главный энергетик, штучный специалист в городе, своими руками мог построить дом, а мог и телескоп из картона, не говоря уже о столярке, половина мебели в доме была из его рук, выросший на Тёше, всю жизнь имел страсть к рыбалке, любил шахматы, Гиляровского, Мельникова – Печерского, это всё для юноши в тёртых джинсах не имело значения. Да, отец был придавлен войной и пленом, на дух не переносил любого рода показуху, вот я и думаю, что неприятие конъюнктуры, как впрочем и стремление к профессионализму это конечно и от него тоже. А может быть и в большей степени.

Так прошёл 10-й класс. Если присмотреться к логике событий моего, какого ни есть, бытия (…житие мое – какое житие твое…), к примеру связанных с получением музыкального образования, и выстраивающих определённую карму, легко предположить, что и ни в какой иняз я не поехал. Не захотел ничего менять, всё устраивало, в общем и целом. Может и не всё, но было терпимо. Какая то апатия напала, то ли русская хандра, то ли пофигизм, то ли аглицкий сплин, ну Евгений Онегин в натуре. Поступил в пединститут на литфак. Куда ж ещё. И практически сразу понял, что попал не туда. Настроя на учёбу не было. Юношеские нигилизм и асоциальность делали практически любой формальный социум тягостным. Мне не нравилось всё, что нравилось большинству, и я не хотел быть как все. Относительно комфортно было в студенческой художественной самодеятельности. По гитаре в институте мне уже равных почти не было, разве что Володя Шеваров. Они с Сергеем Клоковым, будучи иногородними, почти сразу вошли в состав ВИА Саши Ерофеева в Луче. Наши литфаковские концерты с идейным вдохновителем Борисом Сергеевичем Кондратьевым были реально интересны и зажигательны, как по подготовке, так и по воплощению. Тем не менее учёбу я забросил, и возникали мысли уйти из института в армию. Прогуливал неделями и катился за горизонт. Однако судьбе было угодно не дать совсем докатиться. Эту судьбу звали Марина Доценко. Которая, несмотря на всю изящность силуэта, затмила горизонт, такое бывает, а заодно как то собрала непутёвого хипаря в кучу, наставила на путь истинный и внесла в бытие особый смысл и содержание. По сию пору.

Её методика включала две стратегии. Ночные лекции до трёх, и утренняя практика. В арзамасском филиале МАИ пары начинались с восьми, в Педе с девяти. Окна аудитории, в которой барышня слушала лекции и наблюдала, выходили на её же родной 17-й дом, мимо которого я продвигался на свои пары. Если я попадал в поле зрения, мне делали ручкой, потом уже заодно с ней и вся женская половина её группы, если же нет, дикой серной срывалась после первого часа, звонила мне в дверь с возгласом: – бегом в институт!, и возвращалась на второй час. Сейчас эти окна с тротуара не видно, выросли деревья.

Вобщем не стал расставаться с альма-матер. Альма-матер вздохнула с облегчением, конкретно зам декана Абрам Соломонович Райхман, который даже как то одним воскресным майским утром, в пору самых беспросветных прогулов, вдруг нагрянул в гости домой, провести со мной воспитательную беседу. Настолько ценный был студент. В кавычках. Просто доцент Райхман любил и хорошо делал свою работу.