Прежде чем получить французский паспорт (это произошло через год после моего приезда), меня несколько раз вызывали в DST [46]). Сначала с женой, потом одного. Дело вели два дятла, ни у одного, ни у другого не было лица. Только у первого на лбу торчала коричневая родинка, как окаменевший помёт некогда пролетевшей над ним птицы. Физиономия второго напоминала стену в подземном паркинге. Один всадник без лошади, другой – без головы.
Для начала они отвели нас с Матильдой в глубокое подвальное помещение, находящееся в фундаменте учреждения под несколькими этажами подземных стоянок (один взял пишущую машинку, другой какие-то папки). Нас это развеселило. По бетонному коридору, как в бомбоубежище, мы пришли в комнатку, где находился только стол и три стула. Там задавали вопросы, потом спросили не связан ли я с советскими секретными службами. Я ответил, что нет. Один из двух следователей переспросил ещё раз: Нет? Когда я повторил, он ещё раз, а потом и в третий раз спросил меня, синея, как Кришна, чуть не пукнул, нависая надо мной через стол: Non?!!
Бедняга (думаю) серьезно верил, что будь я агентом КГБ, я бы тотчас ему в этом признался. Потом он дал мне номер телефона и попросил сообщить в случае появления какой-либо информации по теме. Сами они ничего не предложили, их, кажется, занимало другое, они оба, не переставая, обсуждали рысистые бега. А, тем не менее, когда мне давали в Москве паспорт, в ОВИР’е предупредили: Вас будут вербовать, молодой человек, будут вербовать, не плюйте в колодец. Зачем меня вербовать – не понятно, как будто помимо шпионской деятельности и холодной войны не было и не могло быть у людей никаких интересов и планов.
Многие, получив уникальную возможность уехать из СССР, жили в Париже с наполненными штанами. Во всяком случае, от многих шла ядовитая вонь. Может, так было интересней, не знаю. Известно, что выпустить человека из тюрьмы, не означает сделать его свободным. Чаще же всего, самыми подозрительными были те, до кого никому вообще не было дела. Именно они были убеждены, что за ними следят, и их телефоны прослушивают. Они даже знали, кто занимается этими чёрными делами и щедро делились своими знаниями с первым встречным.
Послушать, выходило, что русских в Париже сперва надинамил СССР, а потом кинуло общество потребления, так что недовольство коммунизмом сменялось в их мозгах недовольством строем капиталистическим. Точнее, французским социализмом. И, несмотря на то, что большинство из них жило в социальном жилье на государственное пособие, они постоянно находили во Франции вопиющие недостатки, а французов презирали за мелочность, чопорность, незнание языков, их гадкую кухню, скупость, алкоголизм и, главное, за то, что те не могли допереть петушиными мозгами, что в виде, так называемой, русской эмиграции они получали незаслуженный подарок. Русские женщины, по их мнению, были самыми красивыми, а русские мужчины – самыми читающими в мире. Среди них были правозащитники, готовые продать всё что угодно за столп мученика, философы-наркоманы с глазами, сияющими, как уличные фонари, истинно верующие, которые домолились до паранойи, художники-долбоёбы, почистившие в последний раз зубы в Советском союзе. Там были критики, наполненные ядовитыми слюнями, и бритые женщин, теряющие человеческое обличье с нечеловеческой скоростью, и много было разных других уродцев, неудачников, недоёбышей и карманных гениев, бородатых провинциалов, возомнивших себя представителями нового золотого или серебряного века, который, пользуясь таблицей Менделеева, точнее бы было назвать оловянным.
