Понурым взглядом из-под палых век
Я обыдёнкой с жизнью согласился,
Что всякий здравый русский человек
Давно с домашней родиной простился
И душу продал городу навек,
И на миру с улыбкой покрестился.
Ан без тебя, родинушка-родня,
Свидетельница вещего начала,
Не только б вживе не было меня,
Но и тебе меня бы не хватало:
Не я ли плёл плетни из краснотала
Заветных слов? А по садам шныряла
Наущенная мною ребятня…
Я помню дом присядистый, без крыл,
Зато с железной свадебною крышей.
Его я в помощь плотникам рубил
И ненароком палец отчекрыжил,
И дед меня кулацким матом крыл,
От матушки беду сию мурыжил
И самогоном кровь остановил…
С тех пор я, куцепалый ухажёр,
Сирень в слезах исподтишка ломаю
И сыплю сплошь по радостному маю,
И принимаю горький приговор,
Коль, несмотря на матушкин призор,
Я, словно тать трепещущий, скрываю
Словесный свой подвянувший позор.
Но я хвалю, как сирый соловей,
Берёзу над осыпавшейся кручей,
Что в зиму обносилась до бровей
И вновь белеет красотой блескучей.
Она ещё не сделалась плакучей,
Но в душу льёт томительный елей.
А родина моя на склоне лет
Подрастеряла трезвую суровость
И вянет, как горчащий бересклет.
Ни для кого беда её не новость,
И никакой осмысленный поэт,
Продав за злато душу или совесть,
Не прокричит ей пламенный привет.
А ведь она мне мнилась золотой
В церквах не столь весёлых,
сколь печальных,
В венце из лилий молодо-венчальных,
Не дерзнувшей державною пятой
Порушить иноверцев достославных,
А в мир нести приветливый покой,
Хотя весь мир без Бога – никакой!
И так мы оплошали потому,
Что во вселенском ужасе и мраке
Не предпочли девицу в терему
Любой надсадно-хриплой железяке,
В соплях воспели бунты и тюрьму
И, отрезвев, попятились, как раки…
О, родина моя, коль не натешусь
С тобою быть в словесном табуне,
На первом крепком колышке повешусь,
На знатном красноталовом плетне.
Воспомяни брезгливо обо мне,
Как о трухлявом, но изрядном пне…
И пусть мурашки брызнут по спине!
Сейчас сама ты в кочках и пеньках,
Скоромишь душу в липких поцелуях,
А мне-то мнилось эдак и растак,
