– Хооорошоо, – протянул Чуковский, которого удивил поздний визит, но не удивило предложение Татьяны.
В соседней комнате, где уже не были слышны голоса детей Татьяна быстро пересказала всю свою историю.
– Вы хотите ехать прямо сейчас?
– Да ответила она.
Чуковский кивнул и вышел в коридор. Треск диска набираемого номера сменился мягким голосом Чуковского:
– Иван Васильевич, не хотел бы вас тревожить. Дело позднее, но заболела одна очень хорошая женщина. Ее надо срочно вести в дежурную больницу в город.
Чуковский повесил трубку и вернулся в комнату к Татьяне. Взгляд пожилого человека был сочувственным и мягким:
– Танечка о вас ничего долго не было слышно. У вас все было хорошо.
Татьяна покачала головой.
– И вы практически перестали писать. Давно не помню, чтобы выходили ваши новые стихи.
– Я пишу для радио, – сказала Татьяна.
– Я не слушаю радио Танечка, – Чуковский присел на подлокотник низкого кресла, – все так печально.
– Да, – четко ответила Татьяна, – я сидела в НКВД, потеряла там мужа и ребенка.
Чуковский покачал головой.
– А сегодня я теряю последний шанс стать матерью.
От окна донесся гул двигателя автомобиля.
– Танечка, успеха вам, – Чуковский поддержал ее под руку, – Иван Васильевич отвезет вас на моей машине в Москву.
Чуковский быстро набросал несколько цифр на листке бумаге:
– Вот мой телефон. Как все определиться немедленно позвоните мне. Сообщите мне, что и как.
Татьяна взяла листок, положила в карман и вышла. Автомобилем Чуковского оказалась новенькая Эмка. Черная дверь с трудом подалась. Шофер, которого звонок Чуковского выдернул из дома, выглядел как нахохлившийся воробей. Татьяна села сзади. Эмка медленно двинулась, выхватывая светом фар забор дач и деревья.
– Не знаю, какая там дежурная больница, – сказал шофер, – доедем до Москвы там в первой и спросим.
Через три дня Татьяна вернулась в Переделкино. Коля сидел в комнате. Рядом с ним стояли два распакованных чемодана.
Она посмотрела не него и сказал:
– Не разобрал вещи?
Коля испуганно смотрел на нее.
– Не разобрал, – повторила она.
– Нет, – ответил он.
– И хорошо, – сказала Татьяна, – скоро уезжаем нам здесь больше делать нечего.
– Нечего? – переспросил Коля.
– Да. Ты выноси вещи, а я пойду, отмечу путевки у главного врача.
Коля уныло уткнулся ей в плечо:
– Все?
– Все.
– Но.
Татьяна погладила Колю по голове, он куда больше нуждался в жалости, а не в утешении:
– Врачи сказали, что можно будет попробовать родить ребенка через год.
– Через год?
– Да. Нам надо идти.
– Хорошо, – Коля пошел к чемоданам, – тебя у входа ждать?
– Да, иди я тебя там найду.
Война. Говорят война все изменила. Неправда. Или полуправда. Для нее – Татьяны война стала импульсом, толчком, сделавшим ее стихи осмысленными и эмоционально насыщенными. Только себе и только поздно ночью, она признавалась в том, что ее настоящее творчество, а не стишки о Ленине стоит на пирамиде в основании которой припухшие и алчно обглоданные трупы детей, тела взрослых сдержано и тихо умерших возле станков и в хлебных очередях, а на самом верху испитые трупы стариков, с которых совершенно невозможно было срезать и ленточки мяса, а внутренности припаялись к груди и хребту.
Они умерли, не узнав о ней, а она не знала о них. Да за всю блокаду она видела не больше дюжины мертвых. Они лежали на улицах уже занесенные снегом. Белые продолговатые бревна не имели живого человеческого содержания и не производили никакого впечатления. Но они – мертвецы были, она о них знала. Они и стали дровами ее послевоенного творчества. Того самого пламени которые и мог вспыхнуть на пепелище личной жизни. Творчества в котором она уже не лебезила и не боялась. Не боялась, хотя и вздрагивала ночами от удара закрывшейся соседской форточки.
