– Вам работать, – ответила Татьяна, ей совсем не хотелось идти в сумрак затемненного при налете Дома Радио и сидеть в молчаливом страхе, как перед новым бомбовым ударом немцев, так и перед обсуждением увиденного. А совершенно невыносимым было то, что сейчас было нужно написать что-то правильное и патриотическое, то, что покажет как сильны ленинградцы, как легки для них немецкие бомбовые удары.
Александр Николаевич посмотрел на дым, поднимавшийся над Бадаевскими складами. Этот дым уже сливался с сумраком, но отблески пожаров уже подкрашивали его.
– Мы там ничем не поможем, – сказал он сипло, – у нас есть своя работа. Свой боевой пост.
– А вы думаете, что мы сражаемся на нем лучше, чем они там, – и Татьяна зло кивнула в строну складов. Она подумала, что все их радио с комическими и беспомощными репортажами, прерывающимися сводками Совинформбюро ничто иное как старые пулеметы ополчения на некрашеных стальных колесах.
– У нас своя работа, – потупился Александр Николаевич, – мы такие же бойцы Родины, только наш фронт это радиоэфир.
Отвечать на эту дурь Татьяне не хотелось, и она резко отвернулась от Александра Николаевича. Там – вдали уже разгорался пожар на складах.
Александр Николаевич потоптался и пошел к лестнице. Он не погибнет, а просто попадет в первую блокадную зиму. Не придет на работу, его не окажется в больницах, а в ЗАГС не поступали документы о его смерти. С таким долго мучились кадровики и секретчики. Ведь они могли попасть в больницы или быть эвакуированы вместе с семьями или больными. Иногда они пропадали без следа, и никто не хотел гадать, что стало с ними.
Рабочее расписание и рабочее место таких пропавших медленно занималось живыми, как медленно зарастает открытая рана. И только десятилетия спустя в товарищеских посиделках как-то вспоминались такие ни живые, ни мертвые и медленно замирал разговор как бы желая исчезнувшим быстрой и легкой смерти или долгой но невозможной жизни.
Начинало холодать. Татьяна уже носила теплое пальто и шляпку. Миша дождался ее после работы, что было тяжело.
– Смотри, – Миша оказал ей какую-то черную пыль, труху, – мама вчера собирала.
– Что собирала? – не поняла Татьяна, поднимая воротник.
– Остатки сгоревшего на Бадаевских складах. Ты же там была. Подумал, тебе будет интересно.
Она кивнула.
– Когда склады потушили, да они выгорели все. Сил потушить их не было. На их место стали ездить и собирать то, что осталось. Вот что там собирают.
Он как-то спокойно высыпал черную труху на стол.
– Зачем это собирают, – спросила Татьян с брезгливостью и страхом, смотря на черную жирную труху. Эта труха напоминала жирную пыль с крупинками черного угля.
– Старшее поколение, боится голода, – охотно пояснил Миша, – у кого есть время, ездят туда, разгребают большие кучи золы и находят там что-то. Если это хотя бы немного съедобно, то везут к себе домой. Ты же знаешь, что выдача по карточкам будет сокращаться.
Так труха стала оживать приобретать человеческое тепло. Татьяна положила ладонь на кучку черной золы. Зола действительно была жирная, скорее всего это была сгоревшая мука вперемешку с сахаром. Черные кристаллы – угольки были пересыпаны мучной пылью. И там была земля, земля, пропитанная жирным сахаром, но еще не кровью.
– Нас это ждет, – тихо спросила Татьяна, – это мы прогоревшие и пережженные этой войной.
Он поджал губы, отвернулся. Татьяна отметила, как сгорбились его плечи. Ей уже не хотелось, чтобы он сегодня провожал ее домой.
