Запретная тетрадь - страница 9

Я тут же почувствовала, как вокруг меня образуется то ли неловкая, то ли недоверчивая тишина, и увидела, что все смотрят на мое платье. Потом они осведомились, какого рода у меня работа, хотя в прошлом году уже справлялись об этом. Я повторила, что это приятная, ответственная работа, довольно хорошо оплачиваемая, и что я ее выполняю с удовольствием. Но чувствовала, что они не верят мне. Луиза сказала: «Бедняжка», и положила руку мне на плечо, словно у меня умер какой-то родственник. Камилла советовала: «А ты не могла бы найти отговорку?» Я ответила, что да, конечно, могла бы, но мне было бы невесело, я бы думала о той срочной работе, которую оставила без внимания, – да и вообще, освободиться на один раз смысла мало. Тогда Маргарита легкомысленно заключила: «Приходи же, приходи, ладно тебе, оставь эту работу!» – а потом, не успела я отреагировать, внезапно поняла, что опаздывает: «Боже мой, Луиджи!» – воскликнула она и, расцеловав подруг в щеки, поспешно вышла.

Мы уже стояли в дверях: эти два часа все как будто разыгрывали комедию, в которой только я одна не знала свою роль, забыла свои слова. Я молчала и понемногу осознавала, что та непреодолимая дистанция, мало-помалу образовавшаяся между нами за последние годы, связана с тем, что я работаю, а они – нет. А еще точнее, с тем, что я способна позаботиться об экономических потребностях в своей жизни, а они – нет.

Это открытие умиротворило меня, придало мне уверенности в себе, почти что гордости, и прояснило, почему у меня было ощущение, что я старше их, хотя мы ровесницы. Я также поняла, что чувства, связывающие меня с Микеле, иного качества, чем те, которые связывают их со своими мужьями. Это радовало меня и заставляло с нетерпением ждать момента, когда можно ринуться домой сказать ему об этом, пусть даже зная, что, ввиду моего закрытого характера, оказавшись рядом, я вечно не в состоянии что-либо ему сказать: сажусь бок о бок с ним, с детьми, болтаю ни о чем. Тем не менее осознавала я и то, что в силу своей независимости никогда не смогу найти общий язык с Джулианой и остальными подругами; и это глубоко печалило меня, словно я уезжала прочь из какого-то места, ставшего дорогим.

Пока я размышляла обо всем этом про себя, Джулиана беседовала с Камиллой, расхваливая новую шубу Маргариты, редчайшую вещь из каракуля, стоившую, по их оценкам, больше миллиона. Камилла говорила, что муж Маргариты – знаменитый адвокат, а Джулиана одобрительно кивала, говоря о нем уважительным тоном. Я заметила, что они оценивали шубу жены, словно та подтверждала физическую силу мужа: украшения, которые он дарил Маргарите, дорогая одежда – все это тоже были доказательства его мужественности. Недаром к мужу Джачинты, которому оказалось по силам приобрести только беличью шубу, они, казалось, были менее благосклонны.

Мне так и хотелось спросить себя, действительно ли я хорошая жена: ведь, оплачивая из своего заработка рассрочку у портнихи или парикмахера, я не позволяю Микеле как-то поучаствовать в этих испытаниях. Я вспомнила о тех днях, когда прикарманила сдачу, чтобы отправить Микеле с детьми на футбольный матч и спокойно посидеть с дневником: но мне все-таки не удавалось возгордиться своей сноровкой подобно Луизе; куда там – я еще и раскаивалась, что злоупотребила не только его доверием, но и деньгами, которые он зарабатывает час за часом (ведь я-то знаю, что в конторе деньги зарабатывают именно так). Вспоминая то, что сделала, я до сих пор не испытываю ни малейшего удовлетворения, а только острое чувство стыда. Мне хочется заплакать. Я думаю, что никогда не смотрю на часы в ожидании супруга, говоря: «Боже мой, Микеле!» – и не убегаю в ужасе в ту же секунду. Мать частенько говорит мне: «Ты напрасно не перекладываешь на мужа всю ответственность за семейную экономику, за потребности ваших детей. Это он должен обо всем этом заботиться. А деньги, которые зарабатываешь ты, надо класть на сберкнижку». Может, моя мать права; может, даже Микеле на самом деле так было бы приятнее. Но дело в том, что, когда она описывает мне жизнь своей семьи, моей бабушки, у которой была вилла в Эуганских холмах, где по вечерам она вязала крючком у камина, пока дедушка играл в шахматы с друзьями с соседних вилл, которые зашли его навестить, – когда она обо всем этом рассказывает, а я думаю о жизни Микеле, о жизни наших детей, о моей собственной жизни, я смотрю на мать как на святую икону, на старинную гравюру, и чувствую себя одинокой с этой своей тетрадью, отделенной ото всех, даже от нее.