Появляется дядя.
– Помочь? – спрашивает он, весело-виновато бегая туда-сюда глазами.
Хочет взять у тетушки ведро, она со всей силы дёргает его на себя, оступается и чуть не падает.
– Чё цеплясся? – кричит она, раскрасневшись. – Ишь вцепился клешнями-то, как в своё!
– А то – чужое… – ненастойчиво возражает дядя.
– Сказала бы я тебе, да дети рядом!
Дядя будто только теперь замечает нас.
– Это откуда взялось? А ну марш! Марш, кому говорю?
Мы удаляемся с повернутыми назад головами.
– Ну и посол в оголот к бауски под юбку! – говорит с презрением Сашок, и я соглашаюсь.
По дороге братец уверяет меня, что мёд там хоть ложкой черпай.
– Я узэ, навелна, целое ведло созлал! – говорит он и подтягивает штаны.
Сползают они у него вовсе не оттого, что широки, а оттого, что живот у него постоянно то надувается, то опадает, угадать невозможно. Ест же он всё подряд, без разбору. И всякий раз, похлопывая себя по животу, приговаривает: «В лусском пузе всё сгниет!» И, по словам бабушка, ни одна холера его не берёт.
– А если он нас в свиней превратит?
Я боюсь не столько пчёл (я ещё не знаю, что они жалят), сколько колдовских чар Ивана Зыбина, на пасеку которого направляемся есть мёд.
– А клест на сто? – храбрится Сашок. – Мы ёво клестом, он и сдохнет, как сильвяк!
Ульи на задах, у плетня, заросшего с нашей стороны репейником, конским щавелём, крапивой, лебедой, беленой. Кое-как минуем ферму, извозившись попутно в навозе, и пробираемся через бурьян к огороду. Какая-то пчёлка проносится мимо, потом ещё одна, и ещё. Добравшись до плетня, слышу мерное гудение. И тут разом кончается геройство братца. Он хватается за голову и, отмахиваясь руками, с визгом кидается назад. Пчёлы за ним. Я приседаю в надежде, что беда минёт стороной, но тут словно иглой колют мне под правый глаз. Пчела отрывается и начинает тяжело подыматься. Я вскрикиваю от боли и бегу следом за братом. Пчёлы носятся над нами, бьют в голову, в шею, путаются в волосах, жалят. Если бы не высокий бурьян, нам пришлось бы туго.
Домой возвращаемся с воем. Глова моя становится деревянной, словно кто сдавливает её со всех сторон. Глаз совсем заплыл, щеку тянет вниз и, как что-то прилепленное, она трясётся при ходьбе. Изверга тут же наказывают, а меня стыдят:
– А ежели он тебе в печь велит лезть, полезешь?
– Не-е, – реву, – В печь не полезу-у…
– И на том спасибо, – говорит дедушка, – Поди, жала выну.
Двое нас в комнате – я и Светланка. Почему мы вдвоём и никого больше нет, не знаю. Нам скучно, мы уже во всё переиграли и не знаем, во что бы ещё поиграть.
– В жених и невесту давай играть? – предлагает Светланка.
– Как?
– Эх, очень даже абныкнавенна. Ты будешь жених, а я невеста, и мы поженимся.
– Как?
– Эх, очень даже абныкнавенна – как все люди женятся.
– Как?
– Ну что ты расскакался, как маленький? Как, да, как! Очень даже абныкнавенна! Ты меня любишь? Ну, говори!
– Я не знаю.
– Как это ты не знаешь, ежели ты жених? Тоже мне, жених! Ну? Говори.
– Чего?
– Беда, прям, с тобой! Говори: я тебя люблю.
– Я тебя люблю.
– Ой! Я тебя тоже… Ну? Чего молчишь опять? Говори.
– Чего?
– Давай поженимся?
Я повторяю.
– Дава-ай… И чего стоишь опять, как пень?
– А чего надо-то?
– Как это – чего? Как это – чего? А целовать невесту, кто будет – дядя?
– Я не хочу.
– А зачем тогда говорил, что любишь?
– У тебя рот шершавый.
– А ты шибздик!
– А ты дура!
– А я тебя выше! – и она встает на цыпочки рядом со мной.
