В моем договоре с издательством относительно «Века тревоги» был пункт, гласивший, что оформление книги производится по авторскому плану. А теперь, когда я появляюсь в конторе, они только кланяются и глаза прячут. Когда-то они воспринимали меня как путающегося под ногами мальчика на побегушках. Не нравится мне все это расшаркивание. Тот, кто за это отвечает, должно быть, уже издергался оттого, что я стану предъявлять ему претензии – а я стану предъявлять претензии. Книга и так вышла небольшого формата, стихи набраны мелко, прозаические куски – еще мельче. Я думал, будет здорово напечатать стихи белым шрифтом по черному полю. У них, оказывается, о газометре никто и не слышал. Я хотел использовать это слово в «Веке тревоги», но ничего не вышло. Они меня просто убили. Я хотел, чтобы язык поэмы был чисто американским.
У меня есть две навязчивые идеи: попасть в историю английской просодии и в Оксфордский словарь английского языка – чтобы они ссылались на меня по поводу новых слов[83]. К стыду своему, я не умею использовать инверсии, как это было возможно во флективном исландском.
Мы с Кристофером когда-то очень давно написали пьесу, и она не была опубликована. Ничего, что он теперь голливудский писатель, – у него характер что надо. Меня больше беспокоят его игры с Ведантой. Я написал ему об этом, но в письме ведь ничего толком не скажешь. В своей отчужденности последователи Веданты все равно что стоики и эпикурейцы. Увлечение Кристофера – просто экзотическая причуда, он теперь в оппозиции ко всему английскому.
Февраль, 1947
Оден. Язык начал разлагаться во времена Лидгейта.
Уже Чосер предостерегал против неправильного произношения его строк[84]. Почему бы коммунистам не последовать примеру Вергилия? Он бесподобен в своих рассуждениях об исторической миссии избранной расы. Эней – не просто частное лицо. Русские готовы пожертвовать идеологией во имя славянской расы – это очень тревожно. Я вам рассказывал об этих немецких друзьях. Русские запретили Вагнера, а ведь им следовало бы горячо его любить: расовая ненависть к другим немцам. Достоевский со своим панславизмом – неподражаемый, порочный гений. Вот почему он так мне нравится: он изумительно порочен.
Беда Америки в том, что здесь разобщенность между художником и политиком слишком велика по сравнению с Англией или Францией. Я не предлагаю давать поэтам официальные должности, как в случае с Мак-Лишем. Но их следует приглашать на обед. Мы бы проникли в Белый дом благодаря Маргарет и ее увлечению оперой. Правда, с Трумэном было бы непросто – он донельзя буржуазен. Кто-то сказал о нем, что он «чуть провинциальнее Оклахомы». Джефферсон, думается мне, был большим занудой. Невольно сравниваешь его с Г. Дж. Уэллсом, каким он стал теперь, однако разница во вкусах – добрый знак перемен, происшедших на протяжении столетия. К Линкольну, конечно же, поначалу невозможно относиться без предубеждения, но чем ближе знакомишься с его высказываниями, тем больше убеждаешься, что он действительно великий человек. Мне нравится его ответ незнакомцу, сказавшему: «Позвольте пожать руку человеку, спасшему Соединенные Штаты». – «Сэр, возможно, вы более чем наполовину правы». Мне нравится Тафт, потому что он был таким толстым, – знаете, он вынужден был пользоваться специальной ванной больших размеров. А с Джексона, по сути дела, и начался процесс антиинтеллектуализма. Мне не кажется, что Линкольна можно заподозрить в мошенничестве. Да, Гамильтон обладал блестящим умом.
