Арина поднялась с бортика ванны, оправила на бедрах юбку, глянула на себя в зеркало. Бледная, как смерть. Ну и ладно.
Арина вскинула вверх подбородок, лихо сдула упавшую на лоб тонкую прядь, даже попыталась улыбнуться. Нет, улыбка не получилась…
Родион жарил яичницу с колбасой. Когда она шагнула в кухонный проем, муж глянул на нее настороженно, мотнул головой в сторону сковородки:
– Будешь?
– Нет… Не хочу.
– А чего так? С хлебом-то с жареным вприкуску… Зря старалась, что ли? Не пропадать же добру! Вот садись и ешь свой хлебушек…
– Родь, я не понимаю… Откуда взялись издевательские нотки в голосе, а? Такое чувство, будто ты от них удовольствие получаешь! А мне, знаешь, как-то непривычно… Я не умею в такой тональности разговаривать, тем более с тобой. Давай напрямую – у тебя, наверное, что-то случилось, да? Что-то из ряда вон?
– Почему ты так решила?
– Потому, что ты никогда со мной так не разговаривал. Ни разу в жизни.
– Ну, всегда что-то бывает в первый раз.
– Прекрати хамить. И давай поговорим, наконец.
– Что ж, поговорим, если хочешь. Только я сначала поем, ладно? Ужин, конечно, не ахти, но уж какой есть. Хоть червячка заморить.
Он ловко выложил яичницу на тарелку, сел к столу, начал есть с аппетитом и немного торопливо. Ей даже показалось, с излишней демонстрацией аппетита и торопливости – глянь, мол, неумеха-жена, какой я голодный. Она пожала плечами, проговорила с тихой досадой:
– Между прочим в холодильнике борщ есть… И котлеты… Мог бы нормально поужинать, если уж такой голодный. Я ведь не ради еды этот жареный хлеб затеяла, а чтобы… Чтобы…
– Да ладно, не объясняй, Арин. Я ж все твои романтические затеи наперед знаю, чего там. А только, знаешь… И в самом деле – надоело. Вот надоело, и все! Нет, как тебе самой-то не противно, а?
– Что мне должно быть противно, Родь?
– Ну черный хлеб этот, масло с запахом… Где ты его только раздобыла, интересно… Не противно романтизировать всякую убогость из прошлого? Все нормальные люди забыть пытаются, а ты…
– Я не убогость романтизирую, Родь. Я хотела тебе напомнить, как мы боролись с трудностями. Если бы мы не любили друг друга так сильно… И особенно в тот злополучный день… Ты вспомни, как мы были счастливы в тот день, когда ели этот хлеб!
– Не знаю. Может, и счастливы. А что нам оставалось делать, как не быть счастливыми? И вообще… Тебе никогда не приходило в голову, что я, может, ужасно комплексовал тогда… Когда заставил тебя, беременную, есть этот черный хлеб… Оттого что заработать не смог… Не приходило в голову, нет?
– Нет… Не приходило… Я не думала об этом. Да я и предположить не могла.
– Вот видишь!
– Но ты бы сказал, Родь… Объяснил как-то… А ты раздражаться начал. Я испугалась. И глаза у тебя были чужие и злые. Мне даже в какой-то момент показалось, что ты меня разлюбил.
Она замолчала, глядя на мужа с надеждой. Бросила мостик-провокацию через обрыв, мысленно протянула руки – ну же… Ты должен шагнуть на этот мостик по всем канонам и правилам, должен! И опровергнуть сомнения должен, и сказать банальные, в общем, но такие необходимые слова, которые я от тебя жду и которые являются фактическим приложением к немудреной провокации – бог с тобой, дорогая жена, что ты всякую чушь несешь, как я могу тебя разлюбить.
Родион молчал – сосредоточенно поддевал на вилку скользкий недожаренный яичный белок, и ничего не получалось.
Арина тоже молчала. Вдруг поймала себя на том, что ничего не чувствует, лишь взглядом помогает мужу справиться с ускользающим комочком яичного белка на тарелке, будто наблюдает со стороны, как ее мостик летит вниз, на дно обрыва.
