– Ну как знаешь, – сказал он сквозь зубы. – Девку хоть пожалей!
Непутка про него успела забыть. Стояла, прислонившись к забору, крепко обнимала плачущую дочку:
– Не отдам… не отдам…
На этом Верешко понял – его дело сторона. Побежал дальше. Щёку жгло и саднило.
В «Зелёном пыже», как обычно, разило несвежей едой, скверным пойлом… и людьми, которым здесь давно было милее, чем дома. Сын валяльщика привычно оглядел залитые брагой столы. Горестно хмурясь, обшарил взглядом пол под столами. Где отец?
– А нету отика твоего, – подал голос Малютин всегдашний застольный товарищ.
– Как – нету?..
– А так, – повернул косматую голову другой мочеморда. Он рассказывал дружкам, как его сживает со свету злая жена; Верешко явился помехой.
– Скороход прибегал, спрашивал, который тут суконщик Малюта…
– Что на углу живёт…
– Его-де купец призывает…
– О продаже рядить.
Верешку на темечко рухнула сосулька в десять пудов. «Радибор! Дом торгует…» Губы еле послушались.
– Какой купец?
Выпивохам стало очень смешно.
– Про то нам не сказывали.
– Важный, вестимо.
– Сядь, малец, хлебни с нами!
Верешко попятился к двери:
– Призвал-то куда?
Это они смогли подсказать, благо речь шла об ином кружале, чистом, богатом, где их не пустили бы на порог:
– В «Ружу» навроде…
– Скороход на тамошнего похож.
Верешко позже не вспомнил, как выскакивал на улицу. Соображать начал, только когда влетел в дозорных черёдников, перебегая Полуденную.
Кутяне, в синих кафтанах, в колпаках с красными околышами, его тотчас узнали. Он тоже каждый день с ними здоровался, но сейчас не знал ни лиц, ни имён.
– Куда мчишь, шабрёнок?
– Гонится кто аль сам угоняешь?
– Отика ищу, – давясь близкими слезами, пролепетал Верешко. – У него хмельного дом отбирают…
– От же ж! – всполошились дюжие парни. – Попустим ли, чтоб горе-злосчастье верх взяло? Чтоб у доброго горожанина, подпоив, дедину выманили?
Малюта был умён. Напиваясь, лупил только сына. Драк в кружалах не затевал, срамных песен по улицам не горланил. Черёдники не раз помогали Верешку дотаскивать отца до калитки. А что у него дома творилось, то в доме и оставалось. Сын сора за порог не выносил, а сторонние люди к Малюте заглядывали всё реже.
– Поспешим, братцы!
– В «Руже», сказываешь?
И Верешко помчался вперёд, слыша позади уверенный топот, смаргивая с ресниц горячие капли. Ощущать за собой справедливую мощь города было сладко, но почему-то и горько. Может, потому, что Верешко нутром чуял: они опоздают. Вомчатся через порог… и увидят, как Малюта помавает рукой, отбитой о руку купца: «Владей, Радиборище. Велю сыну скарб вынести – и вселяйся…»
– Не попусти, Матушка! Вложи ума отику… от неворотимого отведи… а меня…
Грешные деяния вспоминались в неожиданном множестве.
Пробежал мимо уличной святыни, прячась под плащиком от дождя, – нет бы хоть кратенько помолиться, медную чешуйку в горшочек с прорезью опустить…
Пренебрёг жреческим ходом, избрав мирские дела…
А хуже всего – третьего дня заслушался на площади скоморохов. Заезжая ватага являла деяния праведных, славила мужество Гайдияра, не давшего сцепиться дружинам. Как хохотал Верешко, когда величавое сменилось задорным – песней о великом и сокровенном копье! Ватажок Шарап утверждал, будто Меч Державы разыскивал сочинителя, дабы наградить за ум и отвагу… А когда строгий Люторад осудил хохочущих позорян, призвал всех верных уйти – Верешко подосадовал, зачем весёлый глум воспрещают…
