– Помолчи, – процедил Боголюбов, – хороший парень погиб.
Турченко пожал плечами. Он, собственно, и не плясал джигу. Для спасателя смерть – обычное дело, не станет он рыдать на каждом трупе.
Переломанное тело (падая, Антон расколошматил грудную клетку) очистили от грязи, упрятали в спальный мешок и убрали в тень. Могилу рыли не спеша, с перекурами. Спешка, как цинично пошутил Липкин, нужна была при ловле Блохова, а обряд погребения – дело серьезное. Тесаками взрыхлили землю, порубили корни, а потом руками выгребали глину, пока на глубине в полметра не уперлись в мерзлый грунт.
– Хорошо ему тут будет, – прохрипел Усольцев, вытирая кепкой пот со лба, – прохладно...
Мужики таскали камни, мы с Любовью резали дерн и украшали холмик. Ориентир захоронения нашелся без труда – трехствольная уродина на обрыве. Завершив погребение, мы постояли в молчании, обойдясь без торжественных залпов и распития напитков (командир строго-настрого запретил переводить остатки спирта), после чего неторопливо полезли в гору...
С этого часа неприятности следовали за нами по пятам. При переправе через речушку, заваленную древесным ломом, Невзгода умудрилась в нее упасть. Речушка была неширокой, метров десять, и глубиной в три ладони, и переправа казалась надежной – два палых дерева с берега на берег. Но в дело опять вступил человеческий фактор. Усольцев, не дождавшись, пока Люба перебежит по бревну, ступил на «таежный мост», который немедленно провернулся. Усольцев успел соскочить, а Люба, по-мужски ругнувшись, загремела в воду. Водичка была прохладной. Пришлось отпаивать ее спиртом, раздевать (изолировав от общества), сушить одежду. Процесс сопровождался импульсивными вспышками брани в адрес «гребаной гориллы». Мужики незлобиво хихикали (на предмет «Любовь зла»), а Усольцев вымаливал индульгенцию.
Спуск в долину оказался не таким кошмарным, как думали, но кровушки отнял. Кустарниковая растительность заполняла пазухи в земле – овраги, трещины в грунте, пересохшие ручьи. Лишь на обдувных скалах ее не было (но и нас там не было). Усольцев с Липкиным двигались в голове, прорубая просеку в живописном хаосе. Сташевич и Турченко следили за обстановкой, остальные – в том числе и я – исполняли роль «беззаботных» туристов. Дважды лес обрывался; приходилось ползти по скалам, цепляясь за жилистые корни. Горели ступни, руки немели, а хвойный лес в долине почти не приближался.
На привале мы без сил попадали в лишайник. Объявив, что его желудок не рассчитан на космические перегрузки, Сташевич уволокся за скалы. Через минуту оттуда разразилась пистолетная пальба. Мы подпрыгнули. Куда бежать? Липкин реагировал здраво: схватил «Каштан» покойного Блохова и, клацнув затвором, умчался.
– Ерунда, козулю подстрелил, – махнул рукой Усольцев, – будет что пожрать.
Но все пошли на выстрелы и под обрывом, среди каменных глыб, обнаружили неприглядную картину. Бледный как смерть Сташевич сидел на коленях, таращился в пространство и нервно тискал левый локоть. Из прокушенного запястья капала кровь. Венозная, слава богу – темнее артериальной. Красивый зверь размером со среднюю собаку, с пушистой серо-бурой шерсткой лежал посреди площадки и судорожно подрагивал. Рысь!
– Бинты! – заорала я. – Лекарства! Быстро!
Турченко метнулся к рюкзакам. Усольцев, стараясь не вляпаться в кровь, носком сапога перевернул зверя. Натуральная рысь. Уши кисточками, толстые лапы со «снежными лыжами», хвост пушистый, обрубленный, жесткие брыжи обрамляют бледную мордочку.
