о своих делах.
* * *
В узком каменном переулке,
в тесной маленькой тишине
я серебряная иголка,
затерявшаяся на дне.
Было славно петлять напрасно,
да давно оборвалась нить.
Как хоронит людей пространство,
обречённое хоронить:
только вынырнет и запляшет
человек-поплавок на свет -
что там… тросточка, шарфик, плащик! -
и его уже сразу нет.
А когда, на лету старея,
станет утром ночная мгла,
самый тихий могильщик, время,
нам помашет из-за угла.
* * *
Вот изнеженное имя -
и неласковое время
с ним обходится весьма
и весьма неосторожно,
а на свете как нарочно -
не сказать чтобы весна.
Нам ли сетовать с тобою,
что не слишком голубое
небо памяти людской,
что опять всё те же бесы
дразнят нас из той же бездны,
именуемой Москвой,
что все новые идеи
превращаются на деле
в тот же самый страшный сон…
Это труд-но-вы-но-си-мо:
дай мне дольку апельсина -
и забудем обо всём.
* * *
Ну что же, я переживу
и это – не переходя
ни в землю, ни в прах, ни в траву
короткой походкой дождя,
балладу одну допишу
(когда-нибудь этой зимой),
одежду одну доношу
(пальтишко и шарф с бахромой).
И снова – как некий моллюск,
своей щеголяя тщетой, -
я странным богам домолюсь -
и, может быть, вымолю что.
А если не вымолю что -
так пусть, и другим обойдусь:
не рваной моей нищетой -
нирваной, как старый индус.
Всех сразу – простить и понять,
и как-нибудь так порешить:
когда Вы умрёте – опять,
мне этого не пережить.
* * *
Собранье деревьев – седых и сутулых, -
давай не пойдём мимо них,
ночной мой приятель, слепой переулок,
гуляка, обманщик, шутник!
Куда мы сегодня – на пристань, на площадь,
на голос трамвая в ночи,
на свет фонарей – долговязых и тощих…
скажи, объясни, научи.
А вот, погляди-ка, несложный рисунок -
вперёд, переулок, за ним:
за следом каких-нибудь маленьких санок,
за светом надежды двойным!
Хотя ведь ты в этой нежнейшей охоте,
наверное, мне не родня -
и, значит, на первом крутом повороте
забудешь и бросишь меня,
и я улечу в темноту городскую
две ленты ловить, две шлеи,
а там – не распутать уже ни в какую
пути мои, путы мои.
* * *
Я вышел поздно – облаков регату
не проводив к далёким берегам
залива. Подступавшая к ногам
волна почти закончила токкату,
а свет ещё мерцал, но только дунь -
и в тот же самый миг погаснет день…
В конце залива потерялся вход
в балтийский порт – и в опустевшем взоре
на место, предназначенное морю,
ничто не стало – но, наоборот,
глазам открылась, словно в первый раз,
неполнота представленных пространств.
Куда-ж-нам-плыть? Бездомно и рогато
вставал балтийский месяц, меж камней
лежала ночь – и клочья серой ваты
росли и становились всё плотней, -
так в самый первый из эстонских дней
я опоздал на празднество заката.
* * *
Что-то Вы ещё сказали
перед тем, как всё прошло.
Всё-кончается-слезами -
вот что Вы ещё сказали.
Ах, как это хорошо!
Это истина взглянула
коротко на нас.
Это вдруг на спинку стула
бабочка легко вспорхнула
и легко снялась.
Это мудрость на минутку
нас приобняла -
обратив жар-птицу в утку,
превратив всё это в шутку,
вот и все дела.
Ни о чём вздохнула совесть,
как в бутылке джинн, -
и, заплакать приготовясь,
улыбнулась – жизнь.
* * *
Всё вертит нами ветер так и сяк,
всё путает, темнит, сбивает с толку -
мы землю оставляем и подолгу
скитаемся в безумных небесах,
а там такая пустота и ширь,
что не зацепишься, как ни надейся,
за Петропавловский плавучий шпиль
и бледную стрелу Адмиралтейства.
И рад бы, на неясный целясь блеск,
лететь, куда зовёт стрела резная,
а там и – соскользнуть по ней с небес,
