Как там Петро сказал? А сам-то ты знаешь, чье жрешь?
Он ведь был уверен всегда – свое. Свое, потому что он правая рука, потому что на кого еще надеяться, потому что ему доверяют. А выходит, что в дом на вечеринку его не позвали, хотя он про каждого идиота в этой компании всю подноготную знает. Аристократия, бл*дь, рудославская. Один он – байстрюк. Да еще и уголовник малолетний.
Слюни на девочку пустил? Утрись. Не про тебя девочка.
Назар мрачно хохотнул, вышел из гаража, запер его и напрямик по газону через подворье поплелся в свой с матерью дом. Как хорошо, что ее не было. Дерьмово, что из-за здоровья, но хорошо, что здесь, сейчас – ее нет. Не преминула бы влезть снова в мозги с вечным нытьем: ну и что, что не звали? Не прогонят же!
Она всю жизнь прожила из принципа «не прогонят же». И ничего своего не имела, кроме сына, которого нагуляла от женатого мужика, испортившего ей будущее. Назару всегда было жаль ее. Из-за себя. Потому что не появись он, черт его знает, как бы сложилось. Быть может, она была бы добрее и бескорыстнее? И никто никогда не слышал бы ее причитаний: соблазнил, обещал, обманул, бросил.
Ляна была молоденькой студенткой Левандовского университета, по классике жанра влюбившейся в препода. Препод – тоже по классике, но совсем другого жанра, ее обрюхатил, но ушел в несознанку и ответственности на себя не принял – у самого было семейство с двумя дочками и любимой супругой. Сама, дескать, виновата.
Потом был академ. Декрет. Перевод в другой вуз. Попытки что-то из себя изображать. До тех пор, пока Ляна не бросила учебу окончательно. Сначала на нее махнул рукой отец, после Стах – позволил жить как живется, раз на большее сестра оказалась не способна. Все равно он в Рудославе почти не бывал, все больше они с Ириной в Кловске обретались. А Ляна изображала из себя эдакую помещицу в отцовской вотчине, из которой и получила-то – часть прибыли от унаследованных акций и этот дом, утопающий в розах.
Но даже в нем Назар не чувствовал себя на своем месте, как будто бы должен был проживать совершенно другую жизнь. Все надломилось в тот день, когда на его шестнадцатилетие на их пороге появился отец. Да, именно тогда. Не раньше. До этого он принимал вводные – как свою данность, в которой семья состояла из матери, любимого дяди, двоюродного брата и тети Иры, которая старалась быть к нему справедливой и не сильно разделяла их с Митькой. После этого – мир пошел трещинами. И каждый переживал свой собственный Армагеддон.
Дом встретил его тишиной и покоем. Здесь не было слышно музыки, гремевшей с террасы. Задний двор. Дальше парк, за парком лес. Неподалеку вольер с Тюдором. Принять душ, смывающий этот день и жару, переодеться в чистое. Собрать все, что больше не наденет, в корзину с грязным бельем.
В холодильнике банка пива. И можно пожарить картошки на ужин. Потом лечь спать, потому что рубит на ходу. На часах почти полночь. Ему вставать в три и ехать на клондайк. Потом, если днем дел не появится, как сегодня, то можно перекемарить позже. Устал как собака, нахрен. Какие могут быть еще мысли? К чему мысли? Не думать. Костя правильно сказал – столичная Барби. А он все «панночка», «панночка». Она даже и не смотрит, все правильно. У Остапа Наугольного явно и язык лучше подвешен, и зарабатывает неплохо, и голова на плечах. И он уж точно куда лучше Голованова или Пономаря.
