– К семидесяти, сынки, к семидесяти…
– Хорошее здоровье, отец.
– Да-а… Бог миловал. Батя за сто прожил и мне наказывал…
Ну и дед, ну и водовоз!
Еще в предбаннике, когда раздевались, я обратил внимание на правое его плечо, на шрам. Глубина его и форма, в виде воронки, подсказывали – Есаулов воевал. Я таких шрамов в детстве в банях насмотрелся – на всю жизнь хватит. Пулевые, осколочные, ножевые – всех сортов. Это была осколочная, глубокая и с вывертом. Судя же по тому, как он нас хлестал, кости у деда в плече не были ломаны, либо срослись хорошо.
Потом мы пили чай у него дома. Есаулов жил один. Чай пили с брусничным вареньем. А еще после пили водку, по чуть-чуть, по стопочке, под свежие папашины огурцы. Для знакомства. Водка была наша, еще в Ленинграде купленная, на всякий случай. К водке мы и палтуса прихватили, копченого, целую штуку. Папаша от рыбки сомлел, а нам приятно.
– Вашего брата, халтурщиков, кажин год здесь бывает, так я всех в бане мою… Да-а. То хранилище строили, там, за Тополями, – Михаил Ерофеевич (так, кстати, звали Есаулова) махнул рукой в сторону окна, как бы указывая, где они, эти Тополи, – то хранилище, теперь вот коровник…
Две бутылки водки на семь человек – не очень густо, но папаша спъянел. Не так чтобы, но покривел.
Во-первых, в годах мужик, не нам чета, а, во-вторых, стопки мы ему наливали пополней, по-русски, уважительно. А дед пил. Крякал, как в бане на полке, и пил.
Разговор покружил немного вокруг коровника, около наших заработков и перешел на Сталина.
Есаулов был за вождя. А мы не спорили, старшой было попытался, но дед возвысил голос и скомандовал:
– Всё, что пишут в газетах, – брехня!.. Читать противно, да-а… Сталин был за мужиков…
Ну, охренел, похоже.
– Да за каких мужиков? Он их на канале да в колхозах перегноил, а потом еще и в войну угробил.
– Э-э! Нет! Ты молод, – это он мне, – ты молод, парень, про войну-то… Сталин сына своего не пожалел? Не пожалел… Вот! Сына не пожалел, а?
Сшибало, что Есаулов споры такие водил не однажды и Якова, как туза козырного, спорщикам показывал сразу, нате, мол, смотрите, это вам ни в жисть не перешибить.
Ну, как ему было все объяснить, да и стоило ли?
А Михаил Ерофеевич тогда разоткровенничался. То ли от водки, то ли от нутра своего природного. А, может, палтус сработал.
– Я до самого Берлина дошел. Всю войну… Всяко повидал, да-а… Вот вы мне, вот вы, скажите, сколько немцев одной пулей можно прострелить?
Мы переглянулись.
– Это как – одной пулей?
– А просто… Поставить в колонну, и ба-бах!
– Ну, отец, у тебя и вопросы.
– О, молодые, значитца. Не знаете. А прострелить можно только двоих, ну и еще половинку. Не берет наш автомат трех… не берет, да-а…
Показалось, что он сожалеет о том, что автомат такой слабый.
Мы умолкли.
Есаулов сидел во главе стола, лысый, смуглый, с крючковатым носом, как уставшая хищная птица, и я осознал своими чуть-чуть алкогольными мозгами, что дед этот не только верит в Сталина…
– Вы что, Михаил Ерофеевич, видели это со стороны, или сами…
– Сам! Нешто со стороны… Повел пленных в штаб, полдороги провел и убил. Поставил в колонну и убил. С одного выстрела…
– А зачем?
– Убил – и всё… Пленные ведь…
– Один?
– Что – один?
– Вы были один?
– Нет, с напарником. – Он замолчал. И тут же, словно спохватился. – А что это ты про напарника?
– Да так, интересно… – Я смотрел на него, и мне показалось, что дед вроде как протрезвел. Ну, это только вроде, а там как узнаешь?
