– Говорил я тебе: узнай, кому имение продаём! Ну почему, Господи! моему сыну ничего нельзя доверить? Зачем мы продали имение?
– Не спешите ругать сына, – вступилась мать. – Быть может, дело не так уж и плохо…
– Да вы понимаете, Марья Аркадьевна, что теперь будет? Вы можете вообразить, что ждёт наше Первино лет через десяток? Нынче годы неурожайные – неуплату оброка этот граф простит. Как пить дать простит! Потом освободит крестьян и раздаст им землю. Дворовые станут с ним в доме пировать, да и растащат всё, помилуй Господи! Хороша перспектива! Похлёстче, чем ежели бы имением управлял наш сын!
Владимир что-то пробубнил.
– А вы что молчите? – отец глянул на дочерей.
– Не горячитесь, Фёдор Николаевич, – сказала княгиня. – Будрейский сам нищенствовать не захочет.
– Не моя забота – на что он жить станет. Да он же сам сказал: деньги, мол, мне не важны. А ежели о доходах думать не хочет, какой из него помещик? И что ж ему в городе не сиделось?.. А этот, небритый, камердинер у него – поди, аж дворцовому этикету обучен. Чудак этот граф! И опасный чудак. Что холопы хотят наших денег – это ещё понять можно. Но равного нашему положения в обществе!..
– Зачем им деньги, когда нет ума и воспитания? – сказала Евдокия. – Накормить – и так накормят. И оденут. И избу дадут.
– Я не узнаю тебя, Дуня, – Мария Аркадьевна покачала головой. – Ты будто заговорила на неведомом языке, какому мы тебя не учили.
– Просто я поняла, о чём говорил граф Будрейский, а вы его не услышали. И мне понравились его суждения. Но… но что бы он ни говорил, видеть его в дедушкином имении для меня постыло!
Ольга подошла к столику с графинами и подняла наполненный бокал:
– Взгляните, он не притронулся к нашей наливке.
– Уж не боялся ли, что мы его отравим? – Мария Аркадьевна закатила глаза.
– Отчего же так? Быть может, он не пьет крепкие напитки. Или сладкое не любит, – предположила Ольга.
– Или у него нетерпимость к рябине, – вздохнула Евдокия. – Да только кому от этого легче?.. Благословите, маменька: я так устала нынче, что уже иду спать.
«Если смогу заснуть…»
18-го мая в голубом платье, с одной косой, уложенной кольцом, Евдокия читала на крыльце «L'abbaye de Northanger»7. Солнце пригревало по-весеннему, пели соловьи в саду. С яблонь мотыльками осыпались розовато-белые лепестки, и цветущие вишни словно запорошило снегом. Как ни старалась Евдокия занять ум миром романа, мысли рассеивались. То она следила, как пчела собирает пыльцу на сирени. То воробушек цеплялся по ветке тонкими лапками, то алая божья коровка ползла по парапету. За потерянной французской строчкой навязчиво лезла в голову русская. «Мы ожидаем судный день…» «Как проблеск солнечного света…» Новый прошлогодний переплёт скрипел в руках, нечитанные листы приставали друг к другу. И книге будто не хотелось листаться. И снова: «Мы ожидаем судный день…»
И почему-то Генри Тилни виделся с лицом графа Будрейского! Евдокия захлопнула книгу и отправилась в дом.
Солнце светило с запада в окно Ольгиной спальни на широкую девичью кровать за белыми колоннами, ломалось в складках откинутого полога. Ольга перед трюмо забирала в косу выбившиеся пряди и в зеркале увидела вошедшую сестру.
– Ты собираешься к Матвею? Он разве ждёт тебя?
– Поищу его. Матвей гуляет в лесу, я слышала свирель.
Евдокия села на кровать и вытащила куклу из-за пуховых подушек, сложенных под кружевную накидку.
