Иногда Фёдор сам ставил тесто для хлеба в деревянной кадушке. Накрывал его любовно рушником. Тесто ведь живое и если не дать ему ласки и тепла, то хлеб получится низкий и тяжёлый. Фёдор вставал ночью, чтобы обмять руками лезущее из кадушки тесто. Утром он топил печь, когда рассвет ещё только-только розовил небесную кромку. А потом ставил хлеб в печь, приговаривая древний заговор, с каким ставила в печь хлеб его мать. И хлеб у Фёдора всегда удавался. Соседи открывали окна, чтобы впустить в дома румяный, с поджаренной корочкой аромат свежего хлеба. Аромат плыл в туманной дымке, мешался с петушиным рассветным кукареком и запахом зеленеющих садов. Фёдор отламывал горячую горбушку, обильно натирал её молодым чесноком и посыпал солью. Наливал из глиняного кувшина холодное молоко. Откусывал тёплый хлеб, запивал молоком и жмурился от удовольствия, как кот на солнцепёке.
От запаха просыпалась Любаня. Она приходила на кухню босая и растрёпанная. В её чёрных волосах за ночь отрастали зелёные листья. Они у всех кикимор в волосах росли. Даже у Лизки, хоть волосы её и не были зелёными от рождения. Любаня молча отщипывала кусочек мякиша, жевала. Потом доставала из шкафа салфетку для утренних завтраков, расстилала её на столе. На салфетке появлялась чашка с горячим новомодным кофе. Фёдор однажды пробовал эту горькую коричневую жижу и не понимал, почему Любаня повторяет эту пытку каждое утро. Любаня пила кофе молча. Она не любила утро. Потом она шла приводить себя в порядок. Становилась перед большим зеркалом и властно требовала: «Свет мой зеркальце, скажи…»
Матовая поверхность зеркала переливалась и начинала воспроизводить отражение. Раздавалось тихое хихиканье.
«Посмейся мне тут! Заставлю перечислять кто на свете всех милее в алфавитном порядке!» – грозила Любаня. Зеркало переставало хихикать, а Любаня принималась выдёргивать из волос наросшие там за ночь листья.
Потом все разбегались по своим делам. Любаня – на работу в город. Садилась в ступу и летела выше всех. Лихачила. Васька уходил в школу за знаниями и очередным синяком под глазом. Лизка упархивала на какие-то курсы или к подружкам. Школу она закончила, а замуж ещё не пристроили. Вот и маялась от чрезмерной свободы. К шестнадцати годам Лизка расцвела и по праву считалась первой красавицей на деревне. Только вот матери отговаривали своих сыновей от женитьбы на кикиморе. Можно было отправить Лизу в город, продолжать учёбу. Но её желание учиться растворилось в воздухе вместе с серебристым звоном школьного выпускного колокольчика. Мать Фёдора укоризненно качала головой, глядя на внучку.
Фёдор после завтрака шёл на конюшню. Сначала он разводил коньков-горбунков на продажу. Городские их хорошо брали. Коник компактный, умный, может летать при надобности. Потом, когда мода началась на стихописание и картиномалевание, стал разводить Федор пегасов. Крылатые кони были своенравны и вдохновение несли только при тщательном уходе. Могли долго капризничать и настаивать, чтобы поэт сначала неделю внимательно пялился на пустой лист, прежде чем нагоняли на него вдохновение своими крыльями. Приручить пегаса удавалось не многим, поэтому шедевры рождались редко. Пегасы сначала пользовались спросом, но потребность в них быстро кончилась. Стишками особо не заработаешь, а жрёт эта скотина как полноценный конь. На днях доставили Фёдору двух единорогов. Заморские кони были белоснежного цвета с длинными золотыми рогами во лбу. Гривы у них были шелковые, копытца золочённые. Фёдор пока не придумал, кому продавать это диво и зачем они вообще сдались. Так взял, на пробу. Красивые уж очень. Приглядывался он и к кентаврам. Но Лига Защиты Прав Меньшинств ещё не пришла к окончательному решению и не знала, относить ли кентавров к людям или к лошадям. Фёдор тоже не знал.
