Разумеется, у Борхеса, Хладик не вступает в открытое противостояние с оккупантами, а его оппозиция «аншлюсу» носит именно интеллектуальный характер, автор демонстрирует нам пример того, как человек, перед лицом безвыходной ситуации, отказывается подчиниться страху и предать то – во что он верит. Более того, в этой метафоре угадываются черты фундаментального, античного мифа о Прометеи, дарующим людям огонь, вопреки очевидным, неблагоприятным для себя самого, последствиям.
Возвращаясь к «The Secret Miracle» вновь и вновь, я всё больше задавался вопросом, каково это – сделать выбор в пользу идеи, когда на кону стоит существование того, что эту идею создало – сознание автора.
Здесь я неоднократно обращался к идеям Умберто Эко, и своим собственным размышлениям о природе сюжета. Разве создавая «жизнь», верша судьбы на бумаге, автор не выступает в качестве «суррогата творца»? Будучи атеистом, меня менее всего беспокоит религиозная подоплёка этого вопроса, а вот её идейный посыл кажется мне занимательным.
Разумеется, я не склонен «очеловечивать» произведение с миром реальных людей, особенно принимая во внимание слишком явные различия между этими «мирами». Тем не менее, с точки зрения персонажа, его судьба, и судьбы его окружения, как и весь вымышленный мир целиком – зависят от «высшего» разума, вооружённого долей «креативности» и самонадеянностью, чтобы уподобиться «богу» в рамках по меньшей мере одного сознания.
Написание этой работы оказалось ещё более увлекательным процессом, чем я мог ожидать. А мой, альтернативный взгляд на концепцию, едва ли был бы возможен без той неизгладимой «борозды» на «теле памяти», оставленной прочтением «The Secret Miracle».
Молодой Чан-Пэй загнал не первого скакуна по пути в столицу, столь срочным было его послание князю, который уже седьмой к ряду день ожидал своего гонца, не ведая ни минуты покоя. Придворные то и дело лебизили у скромного трона местного ставленника императорской власти, однако с тех пор как тревожные вести стали поступать с фронтиров княжеских земель, местный правитель обнаруживал себя в ситуации между молотом и наковальней. Так, во всяком случае, истолковывали ситуацию придворные вельможи, в особенности те из них, что уже какое-то время помышляли идеями о захвате местного престола. Сам же князь прекрасно понимал, что ситуация его куда как более плачевна.
«Если я не найду управы на это лихо», – мыслил князь, молча, не позволяя ни единому слову просочиться во внешний мир, сквозь вуаль его измышлений, – «то окажусь я между молотом и молотом, поскольку в отличие от наковальни, молот движется целенаправленно и неотвратимо».
Это умозаключение князя было совсем не далеко от действительности, поскольку приграничное лихо, столь внезапно выпавшее на долю княжеских земель, грозило прийти в столицу к княжеской твердыне, а если же местный правитель явит себя как неумелый администратор, то и сам император пошлёт в провинцию карательный отряд, положив конец затянувшейся династии местных вассалов.
Чан-Пэй ловко спрыгнул седла, вверяя своего скакуна, покрытого слоями пота, начавшего превращаться в плотную маслянистую плёнку на шкуре животного, придворным слугам, попутно распорядившись, чтобы животному обеспечили кормёжку и отдых. Сам гонец нуждался в отдыхе не меньше, однако сейчас, когда от ждавшего его князя гонца отделяли несколько сот шагов, усталость и слабость должны были быть умело скрыты под маской непреклонного профессионализма. В конце концов, ни князя, ни его вельмож не интересовало сколько дней Чан-Пэй провёл в седле, без нормальных еды и сна, и как всё его тело, отзываясь на каждый шаг, сообщало мужчине о необходимости отдыха.
