Илья был всё такой же бледный, дышал тяжело, с надрывом, а когда больной застонал и что-то забормотал, Федькина злоба мгновенно испарилась. Мамка забегала от одного края кровати к другому, и в комнате, где и так места не было, стало мгновенно тесно. А тут и Митрич пожаловал с кружкой в руке. В посудине плескалась вонючая, тёмно-коричневая жидкость. Кузнец приподнял Илье голову и заставил выпить эту отвратную, колдовскую гадость. Как только брат проглотил отвар, кузнец опять опустил голову Ильи на подушки. Митрич вышел, накинул тулуп, крикнул Федьке взять шапку и идти за ним.
Федя, чувствуя неминуемую расплату, плёлся за колдуном по тропинке к кузне.
В этот раз там не было жарко. Митрич указал на тот самый молот.
– Подымай!
Фёдор представил: вот он поднимает молот, колдун превращает его в паука или гада скользкого, а молот падаёт, и только – шмяк! – куски чего-то мокрого, что совсем недавно было Федькой, разлетается по сторонам. А колдун даже рук не замарает! Федька мысленно плюнул – чему быть, того не миновать, – и ухватился за кувалду.
– Теперь подбрось и поймай!
Федька поймал, и снова, и снова.
Митрич подошёл к наковальне и велел:
– Бей! Лупцуй по ней, пока не устанешь.
И Федя бил, пока кузнец не засмеялся и не остановил его.
Так Федька и попал в ученики к Митричу. Сначала мехами работал, раздувал так, что и чертям бы стало тошно да жарко. Потом учитель доверил ковать, поначалу простое, потом пошли скобы, гвозди, подковы, а после натаскивал деревенского мальчонку в подковке лошадей. Митрич учил своего единственного ученика, а Федька был этим очень горд и прилагал всё свои усилия.
Так прошёл февраль, за ним март с апрелем, в начале мая дядька Митрич разрешил Илье уйти.
– Всё, что мог, я уже сделал. Большего сделать не могу, – хмуро изрёк Митрич. – Теперь всё в твоих руках. Дышишь ты хорошо, но бегать тяжело тебе будет. Разрабатывай ды́халку: побегай там, поплавай, но сразу не усердствуй дюже.
Братья сидели у сарая, который служил кузнецу-лекарю конюшней и коровником. Митрич высказал наказ да добавил пойти Илюхе прогуляться. Когда Илья удалился, Митрич сел рядом с Федькой, тяжело вздохнул и усмехнулся:
– И для тебя Хведир разговор есть. Вижу, стараешься ты, усердие твоё вижу, но огорчу тебя сейчас, а может, обрадую? Ты станешь хорошим кузнецом, ежели будет желание. Очень хорошим. Тебе, что ни скажи, ты всё в точности сполнишь. Так что ученик ты прекрасный, кузнец выйдет из тебя хороший.
Морда лица настороженного Федьки расплылась в улыбке, в груди горёло, слова принесли незнамое доселе удовольствие, но заставили чувствовать смущённость, неловкость какую-то.
Митрич посмотрел на него, хохотнул и продолжил:
– Да ты не гори, как маков цвет, огорчу сейчас. Кузнецом будешь хорошим, но мастером тебе не стать. Не интересно тебе это.
– Нет, дядька Митрич, – запротестовал Федя, – очень даже антиресно. Мне вот скажи, что и как, я всё исполню. Чтобы, значит, тот, кто сказал, доволен остался, и заплатил хорошо. Я ж на сапоги хромовые деньгу сбираю, только пока плохо выходит это сбирательство, но я стараюсь. Вот отец вернётся, а я ему сапоги! Вот он удивится да обрадуется.
– Вот в том-то и дело Федя, что ты делаешь, как скажут. Что ты деньгу срубаешь. А мастер это… – Митрич помолчал немного, усмехнулся и помотал головой. – Это так просто не объяснить. Сколько лет уж живу, думал, всё растолковать могу – ан нет. Вот помнишь, вы с матерью пришли, когда я железяку одну расплавить пытался?
