, заявив, что король обязан представлять им полный и подробный отчет о всех источниках доходов и расходах государства, с тем чтобы они смогли сами найти выход из сложного финансового положения. Если учесть, что парламент ещё помнил успехи Фронды
[26] против Анны Австрийской
[27] и самого Мазарини
[28], а у Людовика XV из всех активов были только финансовая необходимость и внезапно прорезавшаяся политическая воля (увы, не тянули маркиза де Помпадур
[29] и Этьен-Франсуа де Шуазёль
[30] на Жана-Батиста Кольбера
[31] и того же Мазарини), то к экономическому кризису прибавился затяжной политический кризис, грозящий превратить короля в марионеточную фигуру. Сам Жан-Жак Буазар к тому времени уже отправлял должность адвоката и прекрасно был осведомлён о нависшей над строем опасности. Конечно же, для консерватора-баснописца желательным чудом было бы восстановление абсолютной монархии времён Людовика XIV, и вскоре равновесие в вялой борьбе безвольного короля и пастозного парламента сместилось вправо. В 1770 году восполнившая пустоту после смерти маркизы де Помпадур новая фаворитка короля Жанна Дюбарри поспособствовала возвышению триумвирата: герцог д’Эгийон
[32] (забегая вперёд: сравнивая фигуру дяди
[33] и правнучатого племянника, с горечью ловишь себя на мысли, что природа на детях отдыхает), Жозеф-Мари Террэ
[34] и Рене Мопу
[35], не побоявшийся в ночь с 19 на 20 января 1771 арестовать и лишить должностей значительное число членов парижского парламента, выступавших против королевского произвола, после чего преобразовать парламенты в суды с назначаемыми королем должностями (до этого были покупные), тем самым ради консервации активно разлагающегося строя пошедший на прогрессивный шаг по разделению ветвей власти (как минимум отделению судебной). Столь смелый шаг не мог пройти незамеченным у пассионарной молодёжи, и если Буазар скорее всего Мопу обожал, то наверняка были и те, кто искренне его ненавидели. Таким образом, есть ненулевая вероятность, что под человеком, пинцетом вытащившим занозу из лапы льва, именно Мопу, как тогда казалось, одним булавочным уколом поставивший точку в политическом кризисе, и подразумевался. С другой стороны, басня «Болезный лев» могла оказаться всего лишь попыткой отрефлексировать потерю Канады и Сенегала в Семилетней войне. Однако факт остается фактом: там, где у Лафонтена свергнутого льва по-варварски добивает скот (ох, какая отсылка к художествам парламентов, начиная от фронды, заканчивая вышнописанным кризисом 1764–1771!), буазаров лев отдает власть разумному человеку. Таким образом мы опять видим логическое навершие Буазара на фундаменте Лафонтена, а призыв ли это к сменяемости власти (у консерватора Буазара!), восторг ли по поводу реформы Мопу или же попытка внутренне примириться с потерей колоний – едва ли мы уже узнаем.
Но не только ложными отрицаниями исчерпываются отсылки к Лафонтену: не гнушался Буазар и писать продолжение басен гениального предшественника. Ярчайший пример тому – «Заяц и черепаха» (Le Lièvre et la Tortuë, L[36].; VI; X; B.; I; VII): в продолжении Буазара заяц, наш старый знакомый по басне Лафонтена, галантный грубиян и самонадеянный хлыщ, пытается взять реванш, предлагая черепахе снять панцирь на время соревнования, но черепаха просто высмеивает вертопраха, еще раз подчеркивая важность наличия своего дома, убежища, в котором ты можешь быть спокоен (вот за что я люблю консерваторов – за мощную доказательную базу: пойди, подкопайся). Чтобы показать преемственность, Жан-Жак Буазар прибегает к своему излюбленному способу: из проходной детали в Басне Лафонтена сделать краеугольный камень повествования; в этой паре таковым стал панцирь. В конце басни Лафонтена черепаха торжествующе заявляет:
