Опираясь на локоть, продолжая следить за противным берегом, Дзахо нежданно приметил, как среди горцев случилось движение. Стрела, выпущенная в небо, не успела бы вернуться вспять, а папахи воинов-гази, видимые еще мгновенье назад, исчезли в ночи.
– Цх, аль-халим, аль-хабир, аль-латыф!>22 – Бехоев плотно прижался лицом к напряженному бархату ноздрей скакуна, примирительным шепотом переламывая возбуждение животного. – Тише, тише, Алмаз, то я не вижу? Погоди, успеем, брат. Разве не знаешь, что пуля врага – самый быстрый гонец дурной вести? Или хочешь другого носить на своей спине?
Алмаз в ответ дернул мордой, выворачивая белки настороженных глаз, покорился воле хозяина – замер. Дзахо с благодарностью потрепал его дуговатую шею, будучи искренне уверен: конь понял смысл сказанных слов. Человек в горах без коня – что птица без крыльев. О любви кавказцев к лошадям сложены сотни легенд, и, право, не на пустом месте.
Конь для горца – неразлучный спутник, вторые ноги, советчик и соучастник во всех важнейших деяниях. А потому страсть вайнаха к своему быстроногому брату доходит до невероятия. И не случайно издревле повелось на Кавказе: за доброго жеребенка – шалоха, солука или бечикана>23 – предоставлять раба. За взрослого же, выезженного коня знаменитых пород горцы отдавали до восьми полноценных рабов.
…Истекло не менее четверти часа, прежде чем Дзахо, пригибаясь к гриве коня, выехал из укрытия. Ночь сделалась гуще, точно черный колдовской вар. Только в вышине, в корявой проталине туч, углисто тлел опаловый клок да далеко на западе огнисто шнуровали небо червонные петли молний.
А здесь, у воды, мирно свистали и щелкали соловьи, наполняя росистую свежесть лунной ночи покоем. Но Дзахо крепко держал подо лбом абреческую заповедь: «Правда – это ложь, которую не разоблачили».
…На дымном рассвете, когда над сонной водой зачалась тоскливая перекличка шакалов, он скрывно съехал под яр к Совиному ручью разведать, что и как… Под обмотанными тряпьем копытами Алмаза глухо шуршал меловой известняк. У воды он скатал бурку, приторочил ее к седлу и, ежась от мглистой утренней сырости, хотел было вброд перебраться на другой берег, когда плечи его напряглись. Рядом, ниже по течению, он явственно услыхал тихую чеченскую речь.
– Как пойдем в набег, Имран, – бей гяуров по правому краю. Нам приказано заломить их крыло. О Аллах, дай нам с честью умереть в эту ночь или утопить неверных в крови!
Дзахо обернулся на голоса – сплошной туман с глянцевой ртутью рассвета, когда человек толком и собственной руки не узрит. Напряженные пальцы сомкнулись на рукояти кинжала. Еще минуту назад он сам, как горец, как чеченец, сердцем желал одного: побить, повырезать как можно больше русских собак и бежать в горы. Но разум и попранная честь рода каменной рукой остановили его. «Волла-ги! Кровь можно смыть только кровью. Талла-ги! Лучше умереть, чем носить позор за плечами, оставаясь в папахе!» В памяти просвистели пулей слова скорбной чеченской песни: «Бывало, холодной ночью волк воет… Люди думали – он с голоду воет. Нет, он от стаи родной оторвался…»
…Кануло в никуда мгновенье… Дзахо молчал, молчал и его верный Алмаз – оба знали, какой вред можно нанести общему делу, неосмотрительно выдав себя. Веками накапливалась у горцев звериная осторожность, и никакие силы не могли нарушить их правила.
Укрытый терновой листвой, аргунец продолжал ждать, но ухо его более не низало придушенной говори. Только табун жалящего комарья тонко звенел над его головой да гулко рокотала галькой река…
