Прошу собеседника рассказать, что для него самое интересное в «69 ± 1 = Ad hoc».
– Разговоры о литературе, пасхалки, аллюзии, – произносит Канцлер.
Выходит, говорю я, он осознает, что роман труден для понимания. В ответ мой клиент утверждает, что читатели смотрят в его книгу и видят фигу. Именно так он выражается. Ему нравится этот эффект. Пасхалки отражают читательский и зрительский багаж автора, рассуждает Канцлер. Не самый внушительный багаж, уточняет он. Мой интеллектуальный багаж скромнее, замечаю я, поскольку мне непонятно, что Канцлер показывает в «69 ± 1 = Ad hoc», помимо сексуальных сцен различной степени откровенности.
Подобного выпада, пусть и вежливого, достаточно, чтобы любой писатель захотел объясниться, полагаю я. Из-под пера моего стародавнего клиента Вениамина Громомужа тоже выходят не самые понятные тексты, хотя роман Канцлера, отдаю ему должное, страннее. В свое время мы с Вениамином тратим не одну сессию на прояснение смысла его книг, ведь практика свидетельствует, что проявление интереса к творчеству человека – это верный путь к установлению доверительных отношений с ним. Наши с Громомужем многочасовые откровенные беседы начинаются именно с моего аккуратно высказываемого сомнения насчет наличия смысла в его текстах.
Канцлер оказывается более толстокожим или ленивым, чем Вениамин, и реагирует на мою провокацию без энтузиазма. Вероятно, дело в том, что он пишет позднее Громомужа и благодаря тематическим литературным сайтам имеет возможность прочитать множество закаляющих негативных отзывов о своем творчестве.
– Может быть, нам лучше перейти к конкретным примерам? – спрашиваю я.
Вопрос восприятия писателем читательской реакции как никакой другой близок к теме мотивации творчества, а недостаточность этой мотивации и является первоначальным запросом Канцлера. Я ожидаю, что он поддержит почин. Все мои клиенты из когорты творческих людей готовы бесконечно говорить о нюансах своих произведений.
– Мы не любим обсуждать роман Канцлера, – произносит мой собеседник. – Особенно конкретные примеры.
– Почему? – интересуюсь я.
– Речь про эмоцию, – отвечает Канцлер. – Или, если точнее, про отсутствие эмоции. Кто знает, чем обусловлены такие вещи? А обсуждать подробности своего творчества – это моветон.
– Скажите хотя бы, о чём для вас эта книга? – спрашиваю я.
– О литературе как форме искусства, – говорит мой клиент. – О том, какой, по нашему мнению, должна быть литература.
(В приведенной части диалога достигла апогея любовь рассказчика к указаниям на то, кому из двух собеседников принадлежит очередная реплика. Это именно реплики – фразы настолько короткие, что читатель вряд ли может успеть забыть, чей теперь черед высказаться. Справедливости ради отмечу, что здесь не повторяются глаголы, а еще всё хорошо с атрибуцией диалога. «Произносит» – «интересуюсь» – «отвечает» – «спрашиваю» – «говорит»: как видите, все пять глаголов разные, нет ни скрипов, ни чихов.
Если убрать подсказки-костыли, текст получится динамичнее.)
– Мы не любим обсуждать роман Канцлера. Особенно конкретные примеры.
– Почему?
– Речь про эмоцию. Или, если точнее, про отсутствие эмоции. Кто знает, чем обусловлены такие вещи? А обсуждать подробности своего творчества – это моветон.
– Скажите хотя бы, о чём для вас эта книга?
– О литературе как форме искусства. О том, какой, по нашему мнению, должна быть литература.
