В тот день я оказалась на площади Сен-Жермен-де-Пре. Я стояла перед аббатством и, не отрывая глаз, рассматривала скульптуру, установленную прямо посреди площади. Ее выставляла молодая художница, конечно, я уже не вспомню ее имени. Она предлагала каждому зрителю, которых на площади в тот день собралось немало, отщипнуть кусочек от этого, созданного в натуральную величину, глиняного изваяния женщины. Я глядела, как один за другим, к ней подходили мужчины и смеясь, отщипывали то тут, то там, забавляясь этой неожиданной игрой, уродуя прекрасное творение, превращая его в жалкое подобие женщины.
В какой-то то момент, я почувствовала на себе чей-то взгляд. Я обернулась и увидела мужчину, стоявшего в тени каштанов справа от меня. Его приятное, загорелое лицо с крупными чертами привлекло мое внимание, а улыбка, открытая, почти простодушная, разбудила мое любопытство. Я украдкой бросала взгляд в его сторону, и гадала, почему он, как все остальные, не желает присоединиться к действу, захватившему прохожих в это жаркое утро. Как вдруг мужчина поднял руку и помахал, подзывая к себе. Подобная бесцеремонность удивила меня, но тут он встал на колени прямо на асфальт и протянул сложенные руки в мою сторону, шутливо умоляя подойти. Я рассмеялась, к тому же любопытство взяло верх, – и послушалась. Он был в одних носках и просил помочь найти обувной магазин, свои туфли он, как оказалось, отдал бездомному. Седрик сильно смущался, но я дала ему понять, что в квартале Сен-Жермен ему нужно беспокоиться лишь о том, чтобы не стать добычей воришек или ненасытных жриц любви. Так мы и познакомились.
Я отвела его в магазин, где он купил новую пару туфель. А затем мы пошли во «Вьё Коломбье»3 и, едва отсидев половину спектакля, отправились в «Либрери», держась за руки. Седрик погасил мой тамошний кредит и досыта накормил моих друзей, вызвав их моментальное обожание. Он не знал, что с доброй половиной этих мужчин у меня было несколько несерьезных романов. В основном замешанных на страсти и вдохновении, обменявшись которым, мы расходились каждый своей дорогой – напиваться во «Флоре», спорить до хрипоты в «Табу», уединяться в студии и создавать работы, на которые могли хотя бы какое-то время смотреть без отвращения.
Но с Седриком все было иначе. Когда я впервые взглянула в его глаза, я поняла, что он станет моим мужем. Это были не догадка и не желание. Это было знание, что человек, встреченный мной, создан для меня. Все в нем казалось притягательным и давно знакомым, словно мы уже были вместе когда-то очень давно и просто забыли об этом. С того дня мы не расставались. Он поразил меня цепким умом и глубиной познаний. Седрик мог часами рассуждать о поэзии или искусстве, в то же время он был непоседлив, словно школьник, сбежавший с уроков, стремился наполнить впечатлениями каждую минуту своей жизни. Будто неутолимый голод толкал его вперед, и я едва могла угнаться за ним.
Его волновали люди, море, звезды, огонь, камни, книги и цветы, он восхищался тем, как падали листья с деревьев, мог не отрываясь смотреть на уличных танцовщиков и разглядывать детали архитектуры. Он то тащил меня в Венсенский зоопарк, то на лодочную прогулку по Сене. Мы могли просидеть три часа во «Флоре», забывая поесть, рассматривая подписи Сартра, Симоны де Бовуар и Кено, цедя холодную водку в полном молчании – в этом я находила особенное блаженство. Мне чудилось, что я обрела недостающую частичку себя, ведь лишь наедине с собой человек не стесняется оставаться в тишине. Каждое его качество находило в моей душе отклик, я восхищалась Седриком, как только может восхищаться влюбленная женщина тем, кого не знает до конца.
