Во втором этаже особняка дирекции шахтерского городка горел океан свечей. Наполненная офицерами зала гудела сотнями голосов. Официанты разносили пенящееся шампанское в звонком горном хрустале. Грянул оркестр. В залу, держась под руки с кавалерами, входили барышни. Дворец залило волной ночной весенней прохлады и легкого дурмана светской беспечности.
Генерал Шкуро с помпой праздновал возвращение своей дивизии из рейда по тылам 13-й советской армии. Во внутреннем дворе особняка бесформенной громадой высились трофеи удачного похода. В вестибюле гостей встречали раздосадованные, озлобленные лица пленников-коммунистов. Публика была в восторге. Юные девушки, чистые создания, били беспомощных комиссаров шашками, услужливо поднесенными отважными кавалерами. С приходом сумерек во внутренний двор толпой, с гиканьем и неистовым воем, ринулись казаки дивизии Шкуро и принялись растаскивать добро, хватая кто что может и спеша убраться подальше от своих сотоварищей. Русь зверела.
Генерал Май-Маевский произнес тост в честь победителя. Шкуро величаво качнул гривой русых волос и опрокинул чарку. Казаки крикнули «Любо!», и вечер начался.
В небольшой комнате, в третьем этаже, служившей некогда местом расположения заводской канцелярии и потому обильно заставленной письменными столами и табуретами, укрылись трое.
Пожилой капитан с редкой серебряной проседью на широких скулах разлил водку в чашки, торжественно вытянулся во фронт и произнес:
– Господа, выпьем за Добровольческую армию, борющуюся за счастье народа, пускай даже сам народ не понимает своего счастья!
Они выпили. Капитан сел, пригладил бороду и начал одну из тех бесед, что так часто ведутся на привале после тяжелого, но успешного боя. Они принялись обсуждать трофеи, подвиги товарищей, подняли тост за не вернувшихся из лихого налета и наконец добрались до политики, до отношения с союзниками и обсуждения достоинств девочек из заведения Шмуля Осадчего.
Собеседники капитана были офицерами-кубанцами. Молодцеватые и горячие, они гордились своим бравым вождем генералом Шкуро и красочно расписывали его подвиги на Тереке и во время последнего рейда.
– А вы знаете, господа, – после очередного тоста начал капитан, – преинтересную историю должен я вам рассказать. В группу генерала Мая входит Самурский полк, он занимает позиции недалеко отсюда, на правом берегу Донца. Так командир этого полка, его фамилия Зетлинг, но мы промеж себя зовем его Шрам, дал бы вашему Шкуро табака понюхать. Вот герой! Помнится, в марте, когда вас здесь еще и близко не было, а в полку под ружьем стояло две сотни человек, к станции подошел большевистский бронепоезд и давай расстреливать казармы в упор. Ну, все в панике. Я сам залег за насыпью и ни гу-гу. Пулеметы строчат, ядра рвутся! Хуже, чем в пятнадцатом году, а отвечать нечем. Так наш Шрам с двумя юнкерами выкатил пушку и давай гасить по поезду прямой наводкой. Так его, разэтак! Сперва подбил паровоз и сбил артиллерию. Тут наши оживились и в штыки пошли, а большевики, ясное дело, наутек. Вот так, братцы! Будь у нашего Шрама конная дивизия, он бы до Москвы в два счета! Надо думать, Петра и Павла уже б в Первопрестольной встречали.
– А почему его Шрамом зовут? – поинтересовался есаул.
– О, это темная история. Говорят, будто в Питере в семнадцатом ему рассекли лицо. По слухам, – капитан понизил голос и наклонился к своим собеседникам, – он там был посланником Корнилова и готовил восстание. Но Третий конный до города не дошел, и все дело провалилось. Теперь вот воюем. Ну, давай, братцы, за Шрама!
