Извиняться я не стала. Я хотела промолчать, но потом всё-таки добавила:
«Но, возможно, ты просто хочешь поиграть со мной», – сказала я.
И это была второе и последнее признание, которое я ему сделала.
Он улыбнулся.
Он ответил, что уже не в том возрасте, чтобы играть.
Этот ответ прозвучал банально, пустой фразой, но, возможно, он говорил тогда правду. Вполне вероятно, он бы не стал бы заниматься ерундой и зря тратить силы. Теперь я была почти в том возрасте, который он назвал тогда, и я тоже больше ни во что не играла. Но, возможно, дело было даже не в возрасте.
Я подумала: он видел войну.
Как и о многом другом, о войне я его не спрашивала. Я боялась, что он разыгрывает меня, что считает совсем дурочкой, раз говорит мне о какой-то войне, и боялась вопросами выдать своё невежество, опозориться перед ним, утвердить его в этом мнении. Наверное, я могла вспомнить только две войны в двадцатом веке, две мировые войны. Что могла я знать о войне, которая тогда ещё совсем недавно была на его родине, всего за несколько лет до этого? О войне, что оставила те шрамы на его теле?
Вскоре, как в театре, прозвучал звонок, начинался наш сеанс, и на этом наша история закончилась. Больше разговоров между нами не было, были только прикосновения в темноте, которая сделала его для меня почти безымянным, безликим. Просто мужчиной.
Из кинотеатра мы вышли чужими людьми, и на следующую встречу я не пришла.
Долгое время мне казалось, что наши отношения прервались по случайности, по недоразумению.
Субботу и воскресенье, которые наступили следом за той пятницей, я провела на даче у своих родственников. Моя тётка уехала туда ещё накануне, но я специально задержалась в городе, чтобы встретиться с Якобом, и на дачу в субботу утром меня вынужден был вести младший из моих двоюродных братьев. (Он был почти моим ровесником, и мы в тот год сильно стеснялись друг друга; я помню, что за всю дорогу мы едва ли сказали друг другу больше трёх слов.)
На даче в те выходные собрались почти все наши родные из тех, кто жил в городе, но я никого не видела и не слышала, и для меня не было ни минуты, когда бы я не думала о Якобе и о том, что было между нами там, в темноте.
О том, надо ли мне идти на встречу с ним, я не думала. Я чувствовала, что не могу не прийти, что это сильнее меня. Кажется, я даже немного бредила от волнения и, когда наступил понедельник, я даже не могла смотреть на себя в зеркало, не чувствуя дурноты.
Возможно, ещё и по этой причине я оделась в тот день так странно.
На протяжении всей моей жизни я почти никогда не носила юбки, но этим летом почему-то носила, во всяком случае, я помню одну – в которой он меня и увидел впервые. В этой же юбке я была и на втором свидании. Почему-то я чувствовала, что он ждёт от меня именно такого образа, что он разочаруется, увидев на мне что-то другое, то, что я носила обычно; и я боялась увидеть его разочарование.
