– Спаси тебя Бог, Дуня! – прошепелявил он. – Пойду я.
Девушка поднялась:
– Ихади ечеом! – и подкрепила слова жестами.
– Приду, приду, – покивал головой Ванька, встал и, пошатываясь, побрёл обратно к господскому дому. Дунька смотрела ему вслед, сдвинув брови.
День прошёл ни шатко ни валко. Ваньку к себе никто не требовал, молодой барин укатил куда-то, Елизавета Владимировна молилась в церкви, Пульхерия Ивановна не выходила из покоев и ни о чём не просила, так что беспокойство, снедавшее Ваньку, ничем нельзя было унять; а уж как он желал хоть одним глазком взглянуть на свою любушку, один Бог ведает!
«Свою! – опять обругал себя Ванька. – Какая она твоя… холоп ты смердящий… знай своё место…» Но несмотря ни на что, остаток дня тёрся недалече от господских покоев, чтобы быть под рукой у Пульхерии Ивановны, если вдруг нужда возникнет.
Вечером барин воротился, откуда – не сказал никому, лишь отмахивался рукой на все матушкины вопросы, призвал к себе Ваньку, но иначе как «холоп» и «скотина» к нему не обращался, сухо отдавал приказы, на распухшую физиономию даже не взглянул и отпустил, сказав, что ночью его услуги не понадобятся.
Ванька, взяв грязную рубаху, пошёл на речку сполоснуться и замыть кровавые пятна. На берегу он разделся и минутку постоял, вдыхая ароматный ночной воздух…
Луна светила ярко, неверные блики на воде будоражили душу, маня уйти, вселяя неисполнимые надежды; на противоположном берегу мельтешили огоньки; трещали цикады и посвистывала какая-то ночная пичужка… Тихий ветерок шевелил береговую траву, несильное течение волновало водоросли… Всё вокруг дышало покоем и умиротворением…
Ваньке захотелось разодрать грудь и вырвать сердце, чтоб ничего не видеть, не чувствовать, а лежать спокойно на берегу или плыть по течению и спать вечным сном. Он смахнул слёзы, повисшие на ресницах. Присев на корточки, начал старательно оттирать кровь песком, что не очень-то и получалось, как вдруг со стороны барской купальни послышались голоса, он прислушался:
– Ладно, Груша, Арина, идите, купаться я не буду, посижу воздухом подышу, – это была Пульхерия.
– Как же можно вас, барыня, оставить, вдруг водяной утащит али русалки защекочут! – ответили смешливые, свежие девичьи голоса.
– И вы верите в эти сказки, дурёхи?
– Сказки сказками, барыня, а в позапрошлом годе одну девку вот так вот водяной утащил, через неделю токмо нашли. Распухшую, синюю…Фу! Помнишь, Груша?
– Помню, как не помнить! Пульхерия Ивановна, с нас молодой барин кожу за вас живьём сдерёт, ежели не дай Бог что! – ответила Арина.
– И ладно, если только кожу, – добавила вторая. – Лютовать он стал, Александр Андреич-то!
– Совсем житья людям не стало! Ваньку вон избил, – Арина понизила голос, – Дунька показала, всё лицо ему искровенил! Вы бы, барыня миленькая, ночью ему на ушко пошептали, что негоже так с людями обходиться!
– Да, матушка и батюшка его никогда нас не увечили, миловали… – добавила Груша. – Ночная-то кукушечка всегда своему милому накукует, он её послушает…
– Ладно, девушки, идите! – уже с раздражением ответила хозяйка. – Идите! Не вашего ума дело!
– Стесняется барыня! – девки, смеясь, убежали, шурша травой, и воцарилась тишина. Ванька не шевелился.
– Охтиньки мне, горемычной! – такая горечь прозвучала в этих простых словах, что у парня мороз пробежал по хребту. – И зачем я, несчастная, на свет-то Божий родилась, зачем, непутёвая, по миру хожу, всем лишь беды приношу… Суженый мой, наречённый мой, зачем судьба так надсмеялась надо мною, почто одни страдания на долюшку мне выпали… – тихие причитания, обращённые в никуда, рвали сердце в лоскуты. – А с тобой-то он что содеет, зверь этот лютый?! Что мне, горемычной, делать-то?? Смотреть-то на зверства эти смогу ли я?! Вынесу ли боль твою?! Батюшка, матушка, заберите меня отсюда, не хочу я жить, не хочу!… Прими, Господи, душу рабы твоея Пульхерии, к тебе иду…
