Ирина улыбнулась. Михаил Семенович прав, научная работа – это не только дело всей жизни, но и в первую очередь престиж, и рвутся туда не по зову души, а за материальными благами. Ученые степени и научные звания дают прибавку к жалованью, право на дополнительные квадратные метры, выезды за границу на конференции, в общем, существенно обогащают жизнь, поэтому становятся целью, а не способом признания реальных заслуг. Настоящая наука существует где-то на периферии, благодаря подвижникам, которые зачастую так и пропадают в безвестности, порой даже не успев передать свои идеи следующим поколениям, а официальная научная жизнь вся кипит в интригах вокруг званий, регалий, публикаций и прочей мишуры. Прорывные идеи не только не помогают двигать локомотив советской науки, прекрасно идущий на холостом ходу, но и откровенно мешают заслуженным ученым мужам. Это же, надо вникать, менять собственные косные модели мышления, потом рисковать навлечь на себя гнев вышестоящих… Да ну его к черту, этого новатора! Самый умный, что ли, он? А скромность, присущая великим умам, мешает новатору утвердительно ответить на этот вопрос, и он сникает, уходит в тень…
– Самое смешное, что пока они не защитились, так ведут себя тише воды ниже травы. Заглядывают в глаза, приседают, так что поневоле думаешь: ну как же не помочь такому скромному самокритичному товарищу? Спрашиваешь себя, Михаил Семенович, сможешь ли ты спать спокойно, если бросишь это беззащитное существо, и, само собой, понимаешь, что нет. И ты просеиваешь все его бредни в поисках крупицы здравого смысла, выстраиваешь что-то, хоть отдаленно похожее на научную работу, и краснеешь на его защите, потому что никто кроме тебя не знает, что ты выжал максимум из этого сырья. И уговариваешь коллег, и они соглашаются кинуть белый шар только лишь потому, что через месяц сами приведут на ученый совет точно такого же малахольного соискателя… В общем, протеже твой с грехом пополам защищается, а через месяц смотришь, бац, а он уже корифей. Уже покрикивает на коллег, и о чем-то судит, и с тобой общается на равных и даже свысока.
– Что есть, то есть, – улыбнулась Ирина, – но Витя, мне кажется, не такой.
– Ох, Ирина Андреевна, это про каждого так думаешь… Ах, как не помочь такому чудесному мальчику, у него же мама не переживет, что родила сына-идиота. А тот честно отслужил, геройский герой, а что зво́нит и ложит, так наплевать на то.
– Попробуйте варенье, – Ирина чуть подвинула хрустальную вазочку на высокой тонкой ноге.
Михаил Семенович послушно взял. С ложечки сорвалась капля, но гость успел подставить блюдце, и скатерть не пострадала. Малиновое варенье вдруг вызвало у Ирины ассоциации с кровью, и она поморщилась, отгоняя эту неприятную мысль.
– Так и живем, – продолжал Башмачников, – каждый думает, что от одного лишнего бездаря в науке ничего не изменится, и сами не замечаем, как серость поглощает живую мысль. Ведь почему умирают научные школы, Ирина Андреевна? Именно потому, что они становятся престижными и туда идут уже не по зову сердца, а за деньгами и статусом, и в итоге масса дураков становится критической.
Ирина сочувственно вздохнула, а сама подумала, как хорошо, что Гортензия ушла на просветительную работу. Иначе они с гостем до вечера сливались бы в экстазе, что вот раньше-то было настоящее образование, оценки ставили строго, но честно и знания давали такие, что средний человек после школы мог жить насыщенной и интересной жизнью, но в то же время понимал, что институт ему не по плечу, и, довольный, шел трудиться на завод. А теперь всякую серость тянут за уши, чтобы показатели не портить, так что эта серость от учебы даже не устает и ошибочно считает, что ей подвластны любые горизонты науки. Может, оно и справедливо, но поднадоела уже эта филиппика.
