– Опять не слушают? – поинтересовался он, проявляя хорошее знание в вопросах национальной обороны.
– Нет! – лаконично ответил Афалин.
– О чем только думают? – пожал плечами Михалыч. – Зато взрывы через день.
– Вся оборонка сыплется, – продолжал возмущаться Афалин. – Армия скоро из одних офицеров состоять будет. Да и те уходят, потому что им денег не платят. – Он обернулся к Михалычу. – Я им там говорю: нажимайте на правительство, сукины дети! Мало вам того, что на нас и так уже плюют все, кому не лень. А они мне знаешь что отвечают?
– Что отвечают? – из вежливости поинтересовался Михалыч.
– А они мне отвечают: мы, мол, и так выделяем достаточные средства. Надо научиться ими пользоваться. Вот вы и учите! А нам, говорят, на пенсионеров не хватает. Лучше мы пенсионерам отдадим. Представляешь, пенсионерам!
– Много же они им отдают, – усмехнулся Михалыч.
– Вот и я им то же самое сказал. Говорю: если вы все деньги пенсионерам отдаете, то какого же, спрашивается, черта эти пенсионеры на улицы выходят и говорят, что правительство их грабит? А они мне отвечают: не все сразу, мы работаем.
– А вы?
– А я им говорю: за такую работу вас при Сталине бы к стенке поставили!
– А они?
– А они – что при Сталине за такие речи я известно где бы уже был.
– А вы?
Генерал-лейтенант в отставке усмехнулся:
– Я-то? Я им как звезданул со всего маха кулаком по столу, стаканы подлетели, хлопнул дверью и ушел.
– Дела, – протянул Михалыч, понимая, что гневная тирада на данный момент окончена. – Чего теперь будет-то?
– Да ничего не будет, – махнул рукой Афалин. – Чего у них может быть? Зря я дернулся в эту чертову политику. Думал, авторитетный человек в армии, станут прислушиваться. А ни хрена подобного. Одно сплошное болото. И ведь что обидно: в армии-то об этом не знают. Видят меня по телевизору и думают – продался Афалин за депутатскую зарплату. А что, нужна мне она, эта зарплата? Я с юности в армии. До генерала без всяких протекций дослужился. Хоть завтра могу на походную койку и консервы.
Афалин замолчал.
Молчание в машине длилось долго, пока наконец Михалыч не завел мотор. Поехали вниз, вдоль бульвара, чтобы обогнуть его и затем подняться к Лубянской площади.
– Куда сейчас, Ростислав Тимофеевич, обратно в Думу?
Афалин мрачно посмотрел на водителя:
– Знаешь чего, Михалыч, езжай-ка ты один. А я, пожалуй, пешочком пройдусь. А то и так сижу целыми днями. Только геморрой заработаешь. К тому же все равно здесь везде пробки. А я тут, у Политехнического, выйду – проветриться надо.
И когда они подъехали к музею и остановились, генерал-лейтенант открыл дверь и вылез из машины.
– Ну давай, Михалыч. Желаю тебе не застрять надолго.
– А вам счастливо добраться, Ростислав Тимофеевич.
Не оглядываясь, Афалин направился в сторону «Детского мира».
Увидев пустой постамент, на котором некогда стоял памятник Дзержинскому, Афалин вспомнил известные кадры, многократно транслировавшиеся по телевидению, – возбужденная толпа людей, накинув веревочные петли на голову памятника, сдергивает его автокраном с пьедестала. И это воспоминание его всегда коробило.
Ростислав Тимофеевич считал себя «государственником». Он был уверен, что стране нужна сильная армия, уважение к ней, к собственной истории, какой бы она ни была. А уничтожение памятников кому бы то ни было – плевок на самих себя, на свое государство. И оплотом этого государства во все времена является армия. Развал армии означает развал государства. А если быть точнее – его смерть.
