Потом заговаривают голоса – один тихий, второй нет.
– Ничего, – произносит громкий голос.
– Разве ты никогда не ходил на охоту? – говорит более тихий, хриплый голос, словно у человека кашель. – Заткнись, тупица!
Их двое. Двое мужчин. Должно быть, они стоят на деревянном помосте напротив вольера. Это значит, они отделены от нее с Линкольном оградой высотой до пояса, метрах в трех от них, и грядой валунов, к одному из которых она прижалась спиной.
Помимо своей воли она начинает воображать себе их по голосам. Тот с тихим голосом напоминает ей одного высокого парня из школы, с которым они занимались математикой. Чертовски умный, но обычно обкуренный, с длинными, неровно остриженными волосами. Он никогда не заговаривал, пока его не спрашивали. Учительница обращалась к нему, только когда замечала, что он таращится в потолок или завязывает ботинки, так или иначе демонстративно игнорируя ее урок. Тогда миссис Винсон резким, раздраженным тоном выкрикивала его имя, задавая ему какой-нибудь сложный вопрос и полагая, что он не ответит, но он всякий раз отвечал. Он отвечал на все вопросы и всегда говорил слишком тихо, поэтому, чтобы услышать его, приходилось напрягать слух, и все старались услышать, потому что между ним и миссис Винсон всегда шло постоянное негласное состязание.
– Если здесь никого нет… – произносит голос, который трудно разобрать.
– Никаких животных.
– Непохоже, чтобы…
– Больше никаких животных.
Она представляет себе, что громкий голос принадлежит толстяку с большой головой. Рубашка не заправлена в брюки, короткие и толстые пальцы. Человек, который чувствует себя каким-то негодным, который изо всех сил старается соответствовать, и от этого получается только хуже.
Они, конечно, не арабы, хотя эта мысль приходила ей в голову. Они говорят не как террористы-мусульмане, а как отвратительные белые парни. Разве всегда это не белые парни? И она не знает, становятся ли они от этого более или менее опасными, чем фанатики в джихаде.
Открывается вторая дверь, ведущая к орангутангам. Линкольн издает еле слышный звук и поворачивает голову. Джоан догадывается, что он собирается позвать ее. «Мамочка». Это слово почти стало ее именем. Но она шикает на него, гладя по голове, и он ничего не говорит. Но она не знает, сколько продлится это молчание.
Его теннисная туфля впивается ей в бок.
Листик невероятно медленно раскачивается на паутине, и Джоан хочется, чтобы он замер, потому что движение ей не нравится. Она хочет, чтобы все замерло.
Ей хочется, чтобы все вокруг превратилось в неподвижную картину.
– Тебе никогда не хотелось подстрелить льва? – спрашивает громкий голос толстого парня. – Поехать на сафари? Знаю, ты там был.
– Это был не лев.
– Да, но кто это, черт побери?! Весь черно-белый и лохматый и с такими зубами. Это не обезьяна.
Это колобус, думает она. Ей нравятся их белые бороды, грустные глаза и длинный мех на руках, похожий на занавески. Колобусы качаются на веревочных качелях в угловом вольере между лемурами и гиббонами.
– Заткнись! – велит парень, очень похожий на мальчика из их математического класса.
– Никого не осталось, – произносит громкий голос. – Серьезно, тот кабан так развалился на части, что…
– Заткнись! Кое-что осталось. Пошли.
Она чувствует, как напряглись ее мышцы, как тело превращается в панцирь. Зубы у нее снова стиснуты. Линкольн легкими пальчиками выстукивает дробь у нее на загривке, сам же сидит спокойно.
