Надо было признать, что Иван стал не просто любимцем нашей компании, он стал ее стержнем.
Иван появился на третий день. Бодрый, яблоки щек с мороза. Улыбнулся, как всегда, с прищуром.
Ну вот и слава богу – облегчение-то какое, выдохнули все.
А потом все закрутилось-завертелось, карусель, да и только. Мне как раз привезли щенка, белого с черными ушами, мордатый – ух! – из Португалии, города Лиссабона. Февраль уже был, точно, чуть потеплело сперва, а после метель на неделю зарядила, холод, да еще с ветром – вот тебе наша зима русская, будь здоров, не кашляй!
Наши только и шушукались про Иванову «двухходовку»: Диана по секрету, взяв страшную клятву, рассказала каждому, по очереди. Строили всякие нелепейшие предположения, изнывали от зависти и любопытства.
Тут-то все и разрешилось.
Диана появилась в клубе рано. Потребовала шампанского. Принесли. Она кричит: «Всем!»
Возбужденная, размахивает руками, пальцы топырит. На пальце – кольцо. Чистейшей воды, карата три. Изумруд.
– Иван, – сама задыхается, шея краснотой пошла, пятнами от волнения, – Иван мне предложение сделал! Свадьба на Пасху. Воды-то дайте, Христа ради! – И полковнику тихо: – Мы в доле! Ты себе не представляешь, Вова! Миллиарды!
Вот тебе раз!
Тут как раз и жених пожаловал – Иван пришел чуть позже, перед самым ужином.
Сдержанно, как обычно, со всеми раскланялся – кивок да полуулыбка. Как английские лорды в кино. Даже и не понять, то ли улыбнулся он тебе, то ли так, почудилось. Ну, да к этому все давно привыкли.
Ужин прошел как обычно, а вот после ужина, когда все перебрались в курительную, вот тут-то Иван и раскрыл свои карты.
– Палладий девятнадцать.
Иван сказал это и откинулся в кресле, неловко прикусив большую «Монте-Кристо» и щурясь от сигарного дыма: он обычно толстые не курил. Щурился и разглядывал нас, одного за другим.
А мы молчали.
Ждали про «двухходовку».
Мягким железом цыкали напольные часы, нервной искрой постреливал камин, на кухне Арина глухо, как в подушку, ругалась на кого-то матом.
– Палладиевая мельница?
Иван снова оглядел всех по очереди. Брезгливая жалость. Последний раз на меня так смотрели на семинаре по политэкономии.
За его спиной упирался в потолок царь Петр, портрет маслом. Работы знаменитого Шмазунова – это наш меценат Трящев заказывал, у него еще прибаутка на этот счет: «На искусство и… – денег не жалей!» Так и действует, юрист, не жалеет.
Царь дико пучил глаза на ветчинном лице. «Я глаза всегда на десерт оставляю», – гордо выпячивался Шмазунов в своей мастерской. Я тогда еще чуть не ляпнул: «Может, поэтому они вдвое больше, чем надо, получаются». Усы котовьими хвостами стреляли в верхние углы рамы, а сама рама лоснилась золотыми бубонами плодово-ягодных наворотов и кренделей. Цыганщина, разнузданная цыганщина!
Мне почему-то вдруг сделалось стыдно, неловко. Словно я просидел весь вечер с расстегнутой ширинкой, а заметил, лишь уходя, в гардеробе. Я вдруг взглянул на все вокруг глазами Ивана.
Какая дилетанщина! Стыд!
Больше всего это походило на дрянной драмкружковый спектакль – дешевая бутафория. Гнусность! Все эти зеркала, фальшивые пальмы, мореного дуба паркет, золотая лепнина по потолку, слоновьи кресла из Англии – какой китч, господи! А лица! Какие персонажи!
Эти откляченные мизинцы мясистых рук!
Ненароком выскользнувшие из-под манжет швейцарские хронометры.
Золотые зажигалки, никак не желающие сидеть в темноте кармана.
