– Ты не хотел быть военным?
– Разве я знал, чего хочу?
– А теперь знаешь?
– Теперь привык делать, что скажут, – он продолжал улыбаться. – Я никому не мешаю. Мне главное, чтобы на меня не сердились.
Его улыбка, лишенная какой бы то ни было неприязни, по нашим временам, казалась неестественной.
– По-моему, ты – шибко хитрый!
– Ну вот, опять сердитесь.
– Борис, не морочь нам головы! Мы не верим тебе! Ты прикидываешься дурачком, а сам – себе на уме.
– Не понимаю, почему вам так кажется.
– Ну вот, а говоришь, что все понимаешь!
– Конечно, я – мешковат…
– Хватит придуриваться! Лучше признайся!
– В чем признаваться!?
– Что ты американский шпион!
– Вам так хочется?
– Хочется! Признаешься?
– Кому признаваться?
Матвею! Пойди и скажи ему, что ты – тайный агент ЦРУ. Пусть майор знает, кого защищает. А, может быть, он тоже агент? Фамилия у него какая-то не наша.
Про «агента», Иван, конечно, загнул. В «Краснознаменном» училище не было ничего по-настоящему секретного. Оно было не высшим, а самым что ни на есть средним, во всех отношениях, как говорят, «для дебилов». Самой большой тайной являлось, наверно, знание того, какое старье до сих пор состояло у нас на вооружении. Сами преподаватели постоянно не то жаловались, не то намекали на это, якобы для того, чтобы мы представляли «реальное состояние дел». Например, если наши приборы должны были сообщать орудийным стволам нужное для попадания в цель направление, то вероятный противник уже стремился к тому, чтобы снаряд самостоятельно отыскивал цель. Ну и что!? Зачем это было знать курсантам? Зачем внушать им неверие в превосходство отечественного вооружения? Только Магнитштейн никаких намеков не делал. Он был слишком хитер и только улыбался в рыжие усищи.
О парнях нельзя было сказать, хорошие они или плохие, добрые или злые. Они были такими, какими должны были быть. Большинство рвалось в офицеры из глубинки: за карьерой, за веселой жизнью и за достатком, конечно. На преподавательские намеки у курсантов имелось, как говаривал Ванечка, свое «обостренное классовое чутье». Не даром вожди пролетариата напоминали: «Интеллигенция только ищет повода предать свой народ».
Курсанты чувствовали себя втиснутыми между двумя крайностями или, как говорят, «полюсами». Вроде двух пластин конденсатора: с одной стороны – хитрющие Магнитштейны, с другой – дебильные Палановы. А поцаны – промеж них, наподобие непроводящей среды – диэлектрика. Парням надоело ходить в караулы, изучать устаревшую технику, топать строем в столовую с песнями круг за кругом, – пока не споются жрать не дадут. Они сами стремились быть начальниками, но не хотели, чтобы их дрессировали, как жучек. потому что они – не палановы! Потому что у них – своя гордость!
Высокое напряжение может пробить любой конденсатор. Ребята жаждали этого. Хотелось, чтобы рвануло, да так, чтобы сопли – вразлет!
Вернувшаяся с постов смена караула бодрствовала, ожидая следующей смены, когда разрешат улечься на топчаны и, прикрывшись шинельками, пару часов посопеть. Курсанты не считали себя идиотами, чтобы, по распорядку, все это время читать уставы. Продолжив начатое, они решили слегка поразвлечься.
– Борис, ты доложил майору? – сурово спросил Кнопенко.
– О чем? – Паланов, как исполнительный курсант, сидел за столом, не отрывая глаз от «Устава караульной службы».
– О том, что ты агент ЦРУ? Имей в виду, явка с повинной облегчит твою участь. В противном случае, даже расстреливать не станут: бросят заживо в печь крематория, как Лазо. Именно так теперь поступают с предателями! Пепел – в сортир и – вся «династия»!
