Она понимала, что держать такую собаку всю жизнь взаперти нельзя. Они видела, как он страдал Надо было дать ему возможность побегать да просто подышать свежим воздухом. Но надо было подождать, пока отец придет в себя. И она ждала.
И вот случилось то, чего она боялась больше всего. Дверь сарая распахнута и пьяный отец там. Бросив недомытую тарелку, охваченная паникой, она раненой птицей бросилась в сарай.
«Он убьет его, убьет!» – стучало в ее голове.
Влетев в сарай, и сначала не видя ничего в полумраке, полная самых плохих предчувствий, Анюта остановилась:
– Папа! Папочка, не бей его! – горло ее судорожно сжалось, с трудом переводя дыхание, заломив тонкие, худые руки, она сделала несколько несмелых шагов в темноту сарая.
Никогда раньше она не посмела бы слово сказать против отца, но сейчас она боялась только за Беленького и страх за него придавал ей необычную смелость При одной мысли, что грубый, кирзовый сапог отца может принести боль ее питомцу, у нее от гнева темнело в глазах Может быть, впервые в своей жизни она чувствовала растущую в ее душе ненависть к этому человеку, которого она привыкла считать своим отцом. О боли, которую мог принести ей самой этот человек, она не думала в эти минуты.
Когда глаза ее немного свыклись с полумраком, она смогла увидеть привалившегося к косяку двери отца и забившегося в дальний угол взъерошенного Беленького, готовящегося к прыжку. Услышала она и негромкое, глухое рычание.
Отец, рывком оторвав себя от косяка, пошатнулся, но удержавшись на ногах, смотрел теперь на нее в упор мутным и тяжелым взглядом. Жесткие желваки на его скулах ходили ходуном. Он был зол, очень зол. Он сделал один шаг к ней, но вновь пошатнувшись, остановился, пытаясь возвратить своему телу утраченное было равновесие. При этом он не отрывал тяжелый взгляд от дочери. Рычание в углу стало чуть громче.
– Ты, стерва, ты… – он запнулся. Злоба клокотала в его горле, не давая возможности закончить фразу. В его затуманенном, воспаленном мозгу, мысли ворочались тяжело, как жернова.
Маленькая девочка инстинктивно попятилась.
– Папочка, пожалуйста, только не бей его! – она молила его, сложив худенькие руки на груди и пытаясь заглянуть ему в глаза в надежде увидеть в них понимание. Она знала, знала слишком хорошо, что вряд ли ей это удастся увидеть. Но она была всего лишь маленькой девочкой и ей трудно было до конца в это поверить.
Отец, казалось, с трудом оторвав от ее лица взгляд, направил его на собаку. Со стороны казалось, что достаточно простое рефлекторное и естественное движение глаз, потребовало от него тяжелых и исключительно физических усилий. С таким же невероятным усилием он оторвал себя от пола и, сдвинувшись с места, пошатываясь, тяжелыми шагами направился по направлению к собаке.
Коротай зарычал громче, он еле сдерживался, что бы не броситься на мужика. Обида, поселившаяся в его сердце, переродилась в нем в эти минуты во что-то другое. Это новое чувство было похоже на то, что он ощущал, когда, забыв все, бывало, достигал зайца в поле. Это была лютая, лишающая разума злоба, та, которая бросает искалеченную, с переломанными лапами борзую все-таки бежать, забыв про боль, и достигать уходящего зверя. Но сейчас это было намного страшнее, потому что объектом его злобы впервые стал человек. А это было вековечное «табу», впитанное им с молоком матери и переданное ею от далеких прадедов. Никогда до сих пор он и помыслить не мог, чтобы посягнуть на человека. Но сейчас, чувствуя себя загнанным в угол, истерзанный жестокой обидой на хозяина, бросившего его в пучину одиночества, и захваченный бешенной злобой, он уже был готов нарушить запрет.
