Бытует мнение, что каково болото, таковы и черти. Что не черти родят болото, а болото родит чертей. О болоте, в котором рос будущий писатель, я был частично наслышан. Но мне было неясно, как в таком болоте он сумел сохранить неповторимую деликатность души, не очерстветь, не озлобиться на всех и вся? Какая генетическая сила была заложена в нем, позволившая ему быть не просто терпеливым к людям, но воспринимать их беды и невзгоды как собственные?
Чтобы не выглядеть в глазах Глеба дурацки, таких вопросов в лоб я ему не задавал. В конце концов, это дело интимное, и не каждый может говорить о нем с распахнутой душой.
Близкие Успенского вроде бы не видели в этом ничего особенного и не вникали в механику его внутренней жизни. Я же полагался на случай, когда створки души Глеба приоткроются и он поведает мне о том, что меня так интересовало.
Такой случай представился почти через двадцать лет, летом 1877 года, на пятнадцатом году нашего с Глебом знакомства. Мы случайно встретились на Литейном. Глеб Иванович шел из редакции «Отечественных записок», собираясь ехать на дачу, которую семья Успенских снимала в Сопках на Валдае.
– А я нынче, Иван Силыч, при деньгах. Еду порадовать семейство. – Он получил гонорар за очередные очерки из деревенского дневника. – Не хотите ли вкусить даров божьих?
Общался он со мною, как и со всеми вообще, включая мужиков, которых знал, по имени и отчеству. Даже своего младшего брата Ивана с шутливой серьезностью величал Иваном Ивановичем. Меня же называл Силычем только в минуты нашего совместного расслабления.
Я тоже был не с пустым карманом и охотно поддержал предложение Глеба. Мы нырнули в ближайшую харчевню, после непродолжительного, но достаточно эффективного сидения в которой Глеб Иванович предложил мне «смотаться» с ним на дачу. Срочной работы у меня не было. Побывать в его домашней атмосфере мне давно хотелось, и я охотно согласился.
К Сопкам мы подъехали, когда солнце начинало спускаться. Времени в дороге не теряли, причащаясь божьими дарами. Глеб забыл про меня, увлекшись разговором с извозчиком, и вспоминал только тогда, когда я подносил ему очередной стаканчик.
– Всю ответственность, Иван Силыч, берете на себя, если наше хмельное сообщество вызовет неудовольствие Александры Васильевны…
Супруга Глеба Ивановича с детьми лето проводила на даче.
Александра Васильевна, не менее деликатная, чем Глеб Иванович, при встрече сделала вид, что ничего не заметила, и без лишних слов стала накрывать на стол. Здесь же оказался и Иван Иванович, парнишка лет шестнадцати, который не отличался особой людимостью, смущался за столом нашим присутствием, краснел при неожиданных вопросах, которые задавали ему Глеб и Александра Васильевна, и большей частью молчал.
Вечерняя трапеза на скорую руку не заняла много времени, тем более, будто по предварительному уговору, мы старались казаться трезвее, чем были на самом деле, и первые рюмки пропускали с показной неохотою.
Разговор особо не клеился. Глебу надо было общаться с женой и одновременно – на правах хозяина – поддерживать беседу с гостем, рассказывая и о даче, и о местах, в которых я оказался впервые.
– Места здесь вел-ли-колепные! – Восторгался он, ощутив новый прилив сил. – Ок-куни – во! – Как заправский рыбак, он отмеривал их величину на вытянутой руке и не знал, где остановиться. – Да вы сами завтра увидите…
