Житие святого Глеба - страница 24

– Там погребены, – вводил меня Глеб в историю села, – потомки имеретинских царей князь Дмитрий Егорович и дочь его Мария Багратион, князья Дмитрий Павлович, Михаил и Петр Дмитриевичи и княгиня Елисавета Михайловна Цициановы. Но не только историческими именами, Иван Силыч, славно село, а умением гулять и веселиться. А что под этим понимается на Руси, вы знаете не хуже меня. У меня в прошлый раз тоже не только по усам текло, – Глеб улыбчиво пригладил усы, – но кое-что и в рот попало… Успеть бы к обедне, когда и начинается основной праздник.

Отдаленные переулки Москвы, по которым нам пришлось ехать, все больше и больше напоминали уездный город, а в иных закоулках стук и дребезжание калибера вызывали появление чего-то столь неожиданного, что отдергивались занавески на окнах, а иногда открывались и сами окна, заполонявшиеся изумленными физиономиями, которые пока что еще не успели приобщиться к веселью. А уж собаки тем более не могли упустить случая, чтобы выразить преданность своим хозяевам: они с остервенением бросались в подворотни и захлебывались лаем.

Извозчик наш, склонный к покою и философским размышлениям, реагировал на них лениво:

– Эко их развезло…

Глеб Иванович слушал собачий брех смиренно. С неизменной папиросой он внимательно глядел по сторонам, видимо, вспоминая минувшее. Потом проронил:

– Вот, Иван Силыч, жизнь идет, а ничего не меняется. Все то же Растеряево… Кабаков вот только прибавилось в громадной прогрессии.

Кончился последний закоулок Москвы, и колеса покатились по Ходынке. Открылось огромное поле, на котором в разных направлениях белеют протоптанные тропинки.

В стороне пасется одинокая лошаденка. Заслышав стук, она поднимает голову, потом опять прыгает по траве, глухо стуча спутанными ногами.

Тучи мух преследуют нашу клячу, которая поминутно отмахивается и судорожно бьет задней ногой.

– Экая пропасть! – отмахивается от мух извозчик.

– А отчего это? Не знаешь ли? – интересуется у него Успенский.

– Мух-то?

– Конечно, – отвечает Глеб на вопрос.

– Да от лесу, надо быть.

– Как от лесу?

– Знамо от яво. В лесу-то какой гадины не бывает! Теперича, вишь ты, вот на дубу; дуб-то есть…

– Ну? – пытается понять Глеб логику размышлений извозчика.

– Ну, дуб это, осина тоже… сосна… А то орешник, девки по орехи ходят.

– Ну, так что же? – уже с недоумением и раздражением спрашивает Глеб.

– Стало быть, всякое произволение в ём… в лесу-то.

– Так мухи-то отчего же? – уже злится Успенский, выбрасывая докуренную папиросу.

– А господь их знает… – невозмутимо отвечает извозчик, сплевывая попавшую в рот муху.

Наступает молчание, во время которого Глеб Иванович раскуривает новую папиросу.

Колеса застучали по камню – выехали на шоссе. Из-за леса выглянула церковь. Извозчик, переложив вожжи в левую руку, молится.

Чем ближе к Всесвятскому, тем больше признаков, что праздник начался до обедни. Чуть в стороне от дороги под жарким с утра солнцем в самых живописных позах спят уже нагулявшиеся.

– О, поле, поле, кто тебя усеял пьяными телами? – улыбаясь в усы, перефразирует пушкинские строки Успенский.

К обедне мы успели и, кажется, даже не испортили ее, потому что никто на нас не обратил внимания.

Перед церковью я, по обычаю, троекратно крещусь. Глеб молча стоит, дожидаясь, когда я закончу обряд. Тщательно вытер ноги о тряпку, положенную перед ступенями. Входим в церковь. Она полна народу. В ней прохладно. И Глебу, я вижу, это доставляет удовольствие. Служба уже идет. Мы встаем в толпу прихожан. Глеб стоит спокойно, стараясь вглядеться в отдаленное лицо священника. О чем он думает, мне, конечно, неизвестно. О чем говорит священник, мне мало понятно. Но, когда все молятся, молюсь и я.